3 ч. 55 мин.
Поправки к статье «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Для разнообразия дать три формулировки: в первом случае, где употребляется слово «космополитизм» — ура–космополитизм; во втором — оголтелый космополитизм; в третьем — безродный космополитизм.
После внесения этих поправок — можно печатать в завтрашнем номере «Правды»” (с. 241).
Все — вплоть до эпитетов — исходило от вождя. В течение последующих нескольких месяцев последовала травля «космополитов» (преимущественно евреев) практически во всех областях искусства, науки, культуры, образования. В этой тягостной атмосфере прекрасно чувствовали себя софроновы и суровы. Это был их звездный час. О том же, что переживала в те месяцы советская интеллигенция, свидетельствует рассказ известного литературоведа В. Адмони: «Встретившись в один из дней этой страшной полосы в книжной лавке писателей, мы с Исааком Григорьевичем Ямпольским одновременно сказали: «Помните осень 1941 года? Бомбежки? Как спокойно было тогда жить»” (c. 15)… Кажется, этим сказано все.
Мне довелось читать практически все материалы антикосмополитической кампании — статьи, стенограммы, письма, воспоминания. Да, проклятия в адрес «космополитов» еще не достигали степеней 1937 г. — их не предлагали «расстрелять, как бешеных собак», но ведь они и не «уличались» в подбрасывании яда в колодцы и стекла в масло (все это возобновится лишь спустя три года в связи с «делом врачей»)… Важны были сам накал погромных речей и легализация антисемитизма. Сталин прекратил кампанию в апреле, но дело было сделано: «кадры» расставлены, институции «вычищены», интеллигенция запугана, идеологическая атмосфера изменена: стало можно то, что вчера еще считалось «непартийным».
Когда кампания закончилась, одного из ее руководителей, заместителя заведущего Агитпропом ЦК «литертуроведа» Ф. Головенченко, выгнали за «перегиб»: выступая на партактиве в подмосковном Подольске, высокопоставленный руководитель ЦК без обиняков заявил: «Вот мы говорим — космополитизм. А что это такое, если сказать по–простому, по–рабочему? Это значит, что всякие мойши и абрамы захотели занять наши места!» (c. 17). Почему же подобное «обнажение приема» не поощрялось, а шутка «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом» оставалась кулуарным номеклатурным фольклором?
Ведь если в предвоенные годы можно было говорить о хотя бы эфемерной угрозе сталинскому единовластию, то в послевоенном Советском Союзе власть вождя была неколебима и абсолютна. И все же одна за другой следуют инспирируемые им идеологические кампании — в театре, литературе, кино, музыке, различных науках — от биологии и физиологии до философии и лингвистики, выселяются целые народы, чистки волнами прокатываются в армии, проходит «ленинградское дело», за ним следует «менгрельское дело», а уж еврейский сюжет развивается беспрестанно — запрет «Черной книги», убийство Михоэлса, разгон ЕАК, разгром всех очагов еврейской национальной культуры, борьба с космополитизмом, расстрел еврейских писателей и поэтов, аресты и пытки, дело врачей… Какая необходимость стояла за всеми этими акциями?
Сам космополитический дискурс был продуктом сталинской идеологической магии: Сталин так и не решился на открытый антисемитизм (по образцу нацистской Германии), предпочитая камуфляж и эвфемизмы типа «космополитизма», поскольку это создавало пространство для политического маневра: до конца своих дней он так и оставался, по знаменитому определению Каменева, «злобным и коварным азиатом», по замечанию Бухарина, «поваром, который готовит только острые блюда», а по характеристике Беседовского, «маньяком интриги». Он все придумывал и разыгрывал новые зловещие заговоры, тасовал палачей, что?то просчитывал, политиканствовал, ставя все новые кровавые спектакли, пока посредине постановки под названием «Дело врачей–убийц», кульминирущей учиненную им антисемитскую вакханалию, не умер.
Большая часть обоих сборников посвящена послевоенному периоду. Вообще, послевоенный государственный антисемитизм в СССР сегодня отрицать так же трудно, как и Большой террор. Однако признание это ведет к различным выводам. Так, Солженицын сводит рассказ об эпохе послевоенного антисемитизма в своем трактате «Двести лет вместе» к присказке: за что боролись, на то и напоролись: «Через «пятый пункт» теперь давила на советских евреев та самая
И все же не нужно спорить с этим распространенным объяснением, ведь «за что боролись, на то и напоролись» — универсальная, хотя и трагическая, формула прогресса. Таков сквозной сюжет Нового времени: помещенные на дно национальных социальных пирамид, отчужденные от политической власти и потому в массе своей не испытывавшие лояльности к государствам, в которых волею судеб оказались, евреи, борясь за свои права, фактически боролись за права тех самых низов, которые затем и вымещали на них свои травмы, комплексы и свою культурную отсталость. Но нет другого пути к либерализации, к тому, чтобы эти массы, манипулируемые своими национальными элитами, вышли к социальному творчеству, кроме как через эпохи подростковой жестокости, первыми жертвами которой оказывались Другие — евреи.
Вряд ли, впрочем, общее понимание того, что меньшинству всегда приходится платить за социальный прогресс большинства, снимает горечь «конкретно–исторической реальности», которую в послереволюционной России хорошо видели авторы сборника «Россия и евреи», еще в начале 1920–х гг. предвещавшие: «…все эти светлые перспективы» (для евреев в СССР) — выглядят так «при предположении, что большевики захотят защищать нас. Но захотят ли? Можем ли мы думать, что люди, предавшие в своей борьбе за власть всё, начиная родиной и кончая коммунизмом, нам останутся верными и тогда, когда это перестанет быть им выгодно?»
Этой цитатой начал Солженицын свой рассказ о сталинском антисемитизме, а закончил процитированными выше рассуждениями о «пролетарской Анкете». Авторы сборника проявили, между тем, завидную прозорливость, сумев не только отличить большевиков от евреев (что удавалось тогда, да и позже, далеко не всем, включая и самого Солженицына!), но и увидеть, что эти люди предали коммунизм, хотя тогда это мало кому приходило в голову. В лаве социальных катаклизмов они увидели то, что трудно было разглядеть: ту самую историческую логику, которая в условиях России неизбежно вела к уничтожению тонкого слоя интеллектуалов–прожектеров, к перерождению интернационалистской утопии и к приходу к власти охотнорядцев. Все это и произошло с утверждением единоличной власти Сталина, сам ментальный профиль которого был воплощением восходившего к власти «нового класса».
В своей книге «Сталин и евреи: Трагическая история Еврейского антифашистского комитета и советских евреев» Арно Люстигер рассказывает о Йозефе Роте, в 1926—1927 гг. работавшем в Советской России в качестве корреспондента газеты «Франкфуртер цайтунг» и написавшем по возвращении книгу «Путешествие в Россию». Вальтер Беньямин, встретивший Рота в России, заметил в дневнике: «…он приехал в Россию (почти) убежденным большевиком, а оставляет ее роялистом». 10 октября 1926 г., будучи в Киеве, Рот сделал в своем дневнике следующую запись: «Если бы я писал книгу о России, пришлось бы изобразить погасшую революцию, догоревший огонь, мерцаюшие остатки и очень большую пожарную команду»[6]. К подобным выводам даже самые проницательные историки придут лишь спустя десятилетие.
Книга Люстигера была ранее опубликована в Германии. Ее автор — известный историк Холокоста, сам прошедший через Освенцим и Бухенвальд. Он повествует о полной драматизма истории еврейского врастания в русскую историю в ХХ в. Драматическим образом, кульминация страшной истории евреев в СССР пришлась на послевоенные годы: уничтожение руководства Еврейского антифашистского комитета и деятелей еврейской культуры и закрытие всех ее институций — от школ и театров до издательств и журналов (1948—1952), кампания борьбы с космополитизмом (1949) и, наконец, фантастическое «дело врачей» (1952—1953), которое должно было, по утверждению многих, завершиться погромами, полной высылкой всего еврейского населения из европейской части страны и массовой гибелью людей.
