не допускала таких промахов. Птенец открыл блестящие глаза и испуганно озирался. На заборе прямо над местом происшествия сидели родители, взрослые птицы. Они подняли страшный гомон, на который я, собственно, и вышла.
Клео подбиралась, готовая нанести решающий удар, а у меня от возмущения даже мурашки побежали по коже. Как это так? Как может она, такая любящая и ласковая, быть хладнокровной убийцей, разрушителем семей? Наконец у меня появилась возможность хоть раз помешать ей совершить ритуальное убийство. В сердцах я подхватила кошку и унесла ее в дом, громко захлопнув за собой дверь.
Все утро мы с Клео наблюдали в окно, как взрослые птицы снуют между разросшимся кустом камелии и забором. В их резких криках слышалось отчаяние. Я понимала, как они страдают, призывая своего птенца не сдаваться и бороться за жизнь. Теперь им хотя бы не приходится в бессилии наблюдать, как над их ребенком измывается хищник. В то же время эти два коротких слова «хотя бы» всегда несут с собой мрачную тень ужаса.
Клео была в ярости из-за моей сентиментальности. «Такова природа, дура ты несчастная, — казалось, говорила она. — А ты только все портишь. Дай же мне выйти и добить его».
Я не выпустила ее во двор и на следующее утро. Птенец неподвижно лежал на том же месте. Глаза его затянулись пленкой, сжатые лапки были воздеты вверх, словно он о чем-то вопрошал. К моему изумлению, обе взрослые птицы все еще несли караул, сидя на кусте камелии и недоверчиво поглядывая на трупик. Я и подумать не могла, что птицы могут тосковать по умершим детям точно так же, как тоскуют люди. Сэм часто повторял мне, что мир животных намного сложнее и прекраснее, чем думают люди, что мы их просто не понимаем.
Наблюдая за печальной сценой из соседнего окна, Клео с царственным равнодушием вылизывала лапы. В этот момент я даже не могла заставить себя ее любить.
30
Сила мурлыканья
Кошка-сиделка заботится о пациенте более преданно, чем ее человеческие коллеги, но подчас пользуется нетрадиционными методами.
Причины, по которым в организме развиваются язвенный колит и его грозная родственница — болезнь Крона, до конца неясны. Никто не знает, почему это жестокое изъязвление кишечника особенно часто поражает молодых людей от пятнадцати до тридцати пяти лет (хотя в случае с Робом я не могла отделаться от чувства, что тут дали себя знать все переживания и страдания, связанные с Сэмом). И эффективного лечения пока тоже не выдумали, кроме хирургической операции по удалению кишечника.
Роб не хотел поднимать шума. Мы отправились в больницу буднично, как будто это обычный день и мы просто собрались в город пообедать. Дорога, по которой мы ехали, повторяла изгиб реки, а я думала о руках хирурга. Я надеялась, что они не подкачают. Мы молчали. А что бы вы сказали сыну, ожидающему тяжелую операцию, которая радикальным образом изменит (искалечит?) его организм?
— Какие красивые блики света на воде, правда?
Он что-то промычал, соглашаясь. Если случится чудо и операция пройдет успешно, она подарит Робу новую жизнь. Я гнала от себя мысли о масштабах предстоящего события. Предстояло удалить восемь футов кишечника, почти два с половиной метра. Домой он вернется с колостомой — кишкой, выведенной в отверстие на животе, — и с мешком-калоприемником. Это казалось мне ужасной несправедливостью, так не должно было случиться. Он появился на свет совершенным, без каких-либо дефектов. Я использовала все свои возможности, все материнские силы на то, чтобы он таким и оставался. Я была полна решимости вылечить его без операции — у меня ничего не вышло. Если все сейчас пойдет хорошо, месяца через два будет вторая операция, чтобы убрать колостому и мешок. Это даст ему хотя бы (
Мы почти не разговаривали. Зубная щетка. Есть. Бритва. Есть. Почему нельзя было так же легко взять с собой то единственное, что действительно имеет значение? Хорошее здоровье. Нет. Лифт поднял нас на седьмой этаж, где для Роба была приготовлена отдельная палата. Маленькая серая комната. Распятие на стене напомнило о молодом человеке, который когда-то безвинно подвергался ужасным страданиям. Роб сел на стул, который, несмотря на наличие подлокотников, на звание кресла не тянул. Хорошо хотя бы, что из окна открывается вид на город.
— Шантель сейчас там… — Роб показал на серый куб здания. — В университете.
У меня захолонуло сердце. То, что молодой мужчина двадцати четырех лет, со всеми желаниями и потребностями, соответствующими возрасту, заключен в тело, отказывающееся ему служить, казалось вопиющей жестокостью. Возраст всех остальных пациентов на этаже был от семидесяти и выше.
Тишина в палате была не напряженной, скорее плотной, ее можно было пощупать.
— Я так тебя люблю, — сказала я. Слова не могли передать и сотой доли моих чувств к такому замечательному, красивому, чуткому сыну.
— Ну ладно, ты иди, — сказал Роб, не отводя глаз от окна.
— Ты не хочешь, чтобы я осталась, помогла тебе устроиться?
Роб помотал головой.
— Передай там Клео, что я скоро вернусь, — сказал мой кошколюбивый взрослый ребенок.
Выходя из палаты, я взглянула на него еще раз — одинокая фигура на стуле у окна.
Я спустилась на лифте, вышла на улицу и перешла на другую сторону, увидев невдалеке маленькую церковь. В колониальном стиле, обшитая досками, она напомнила мне ту, в которой я в детстве так прилежно старалась запомнить Божьи заповеди. Я попробовала помолиться, но разговор с Богом, как всегда, показался мне односторонним.
Большее утешение принесла прогулка по парку, где ко мне ласково склонялись мощные ветви огромных деревьев. Было легче представить себе Бога среди листьев и цветов, дышащих жизнью. Смерть и разложение преобразовывались, рождая красоту, здесь это казалось естественным и обнадеживало.
Набирая полные легкие свежего воздуха, я мысленно благодарила тех, кто в свое время разбил парк рядом с больницей. Трава и деревья поглощали, смягчали людские тревоги, помогали с надеждой смотреть в будущее.
Через шесть часов я схватила сумочку. Рука так тряслась и была такой скользкой, что я чуть не выронила телефон, поднося его к уху. Голос хирурга звучал устало, буднично, но я различила в нем нотку оптимизма.
— Все прошло удачно, — сообщил он.
Мы с Клео вместе заботились о Робе, пока он восстанавливал силы сначала после первой операции, а потом, спустя два месяца, после второй. Ему нравилось укладывать Клео себе на живот, кошка утробно мурлыкала, и вибрация благотворно влияла на операционные раны. Хотя ученые и сейчас уже сходятся во мнении, что кошки помогают людям жить дольше, но целительные возможности мурлыканья еще предстоит изучить. Древний, первобытный напев, ритм волн, бьющихся о берег. В нем таится особая, могущественная магия.
Известно, что кошки мурлычут не только от удовольствия, но и от боли. Кошек колыбельная успокаивает, возвращая в те времена, когда они слепыми котятами лежали, свернувшись, в уютном тепле маминого меха. Я не очень удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что мурлыканье — не просто колыбельная, что его вибрации на самом деле способны восстанавливать поврежденную живую ткань.
— Ты только послушай, — как-то обратился ко мне Роб. — Это что-то среднее между мурлыканьем и рычанием. Мырчание.
— Помнишь, когда ты был маленьким, говорил, что Клео с тобой разговаривает? — спросила я. — Это была правда?
— Тогда мне казалось, что правда.
