и произнести напутственное «бисмилло!» Но не успели.
Двое или трое из сидевших во дворе на камнях выкрикнули что-то. Слов никто не разобрал, но догадались: джнзакцы недовольны. Надо было сразу же принять меры, и мингбаши строго глянул на людей. Даже сделал шаг вперед, будто намеревался поближе рассмотреть липа недовольных. Угроза не помогла. Вспыхнули еще голоса, а затем начался настоящий пожар. Крики слились в один сплошной гул.
Мингбаши, стоя на самом краю возвышения, вскинул руку, в которой была камча, то же сделали и полицейские.
— Тихо! Тихо! — кричали они, пытаясь успокоить джизакцев. — Тихо, вам говорят!
На помощь мингбаши заторопился мулла. Он потрясал кулаками и что-то произносил, наверное магическое, способное остановить правоверных. Его не слышали, да и не хотели слышать. Не до муллы тут было. Мне гул толпы напомнил недавнюю историю с водой, когда люди били в дверь ишана и требовали, чтобы он пустил их к колодцу. Никакие уговоры не помогли тогда. Не помогли и сейчас. Не знаю, чем бы кончилось все, не появись у ступенек сухощавая фигура дяди Джайнака.
Для джизакцев, сидевших на камнях двора, это не показалось неожиданным, а вот мингбаши и его свита растерялись. Вначале Мирзаяр даже не понял, куда идет шутник, и смотрел на него с недоумением. Лишь ступеньки, отсчитанные ногами Джайнака, объяснили происходящее: шутник поднимался на возвышение, туда, где стояли именитые люди города. Поднимался на место, недозволенное босоногому.
Все шесть ступенек одолел спокойно дядя Джайнак и оказался на возвышении перед народом.
То, чего не смогли сделать крики и угрозы мингбаши, увещевания муллы, сделал Джайнак одним своим появлением. Двор стих.
— Если мы будем трещать подобно стае скворцов, одолевающих тутовник, ничего не добьемся, кроме камня хозяина. Каждый имеет голову и способен понять, что от него хочет мингбаши, и каждый наделен языком, выполняющим нашу волю. Пусть здесь будут произнесены слова, которые вы хотите сказать. Разве не для этого мы пришли сюда, таксыр? — повернулся шутник к домулле.
Домулла от неожиданности опешил. Ему никогда еще не приходилось отвечать на такие вопросы. Да никто и не задавал их: простые люди знали свое место и умели молчать в присутствии мингбаши. И домулла взглядом обратился за советом к Мирзаяру. Тот кивнул: дескать, отвечай.
Кашлянув для важности и подняв очи к небу, домулла произнес:
— Всевышний учит нас: «Долг людей быть моей тенью на земле и выполнять волю царя».
— Но всевышний учит, — добавил Джайнак, — что все равны перед богом и царем…
Не зная, к чему клонит шутник, домулла кивнул, соглашаясь.
— Истинно так.
Дядя Джайнак повернулся к толпе:
— Вы слышите, джизакцы?
— Слышим! — загудел народ.
— Отчего же нет в списке ни вас, ни вашего сына? — снова повернулся к домулле дядя Джайнак, — Или писарь пропустил?
И без того напуганный, писарь замахал руками, словно защищался от наказания:
— Всех, всех зачитал…
— Верим, — подтвердил шутник. — Значит, список слишком короток или бумага слишком мала: в ней не уместились имена баев и их сыновей. Так, таксыр домулла?!
Сбитый с толку домулла хлопал глазами. Что он мог ответить на этот вопрос, как и на все вопросы, что задавал босоногий. А народ требовал:
— Пусть ответит!
Мингбаши не выдержал. Поднял плеть и крикнул:
— Молчать!
Лицо его было красным от злости. Глаза, которые он выкатывал, стараясь показать свою решимость, лезли под самые брови и как два белых блюдца вращались беспрестанно. Он был страшен в эту минуту.
— Кто разрешил тебе говорить? — бросил он дяде Джайнаку. — Кто?
— А разве на то, чтобы высказать свою боль, нужно разрешение? Когда кошке наступают на хвост, она мяукает без спросу.
— Молчать? Ты бунтовщик… Ты против царя…
— Я ищу справедливости…
— …справедливости!!! — загудела мечеть.
Мингбаши забегал по айвану, грозясь кулаком и камчой. В ответ на угрозу люди поднялись и стали тесниться к возвышению. Гул перешел в рокот. Тысячи рук поднялись над толпой.
— Справедливости!!!
У мингбаши глотка была не то, что у карлика элликбаши, он умел греметь карнаем. Перекрыл шум и заставил людей слушать себя.
— Генерал-губернатор края освободил от мардикерства слуг царя и народа, то есть настоятелей мечетей, судей, полицейских. Кто способен уплатить деньги, также может остаться дома. Не хотите ехать на тыловые работы, наймите себе замену. Губернатор разрешает имущим бросить жребий, кто из четырех пойдет в мардикеры.
— Один из четырех? — переспросил Джайнак.
— Да! И они согласны. Они не ропщут, не нарушают порядка. Истинные мусульмане всегда покорны. Вам это понятно?
— Понятно… Халва — правителю, палка — бедняку, — развел руками дядя Джайнак. — Поймет ли народ эту мудрость?
— Смутьян! — завопил мингбаши. — Он хочет сбить людей с пути пророка!
— О великий бог! — взмолился домулла. — Покарай отступника…
Мингбаши понял просьбу, обращенную к богу, по-своему. Поманил пальцем полицейского Садыка, и тот придерживая шашку, поспешил на сигнал. Ему не надо было ничего объяснять: по выражению глаз и по движению пальца своего начальника он догадался, что следует делать. В огромных ручищах Садыка тощий Джайнак моментально бы превратился в покорного мусульманина. Единственное, что смущало полицейского, это присутствие огромной толпы, гудевшей тревожно во дворе. Поэтому Садык не поднялся на возвышение, а стал манить вниз Джайнака.
— Не идите к нему! — зашумел народ.
Джайнак и сам не собирался лезть в капкан. Он отодвинулся от края. Перед тем как спрыгнуть с айвана и раствориться в толпе, крикнул:
— Пусть баи идут в мардикеры! Бедные освобождаются от этой повинности, а кто продастся за деньги, тому не жить!
Садык бросился за Джайнаком, но сотни людей преградили ему путь, и он, опутанный телами и руками, застрял, как муха в тенетах.
— Болван! — рявкнул мингбаши.
Во дворе творилось что-то немыслимое. Соборная мечеть стала похожа на потревоженный улей. Люди забыли о святости стен, окружавших их, не внимали призывам мулл и угрозам мингбаши. Извечный страх перед могуществом всевышнего покинул их. А без этого страха ничто уже не способно остановить правоверных.
Суфи пал на колени и по знаку мингбаши начал утреннюю молитву — азан.
— Аблаух акбар! — как мог громче пропел суфий.
Обычно верующие, где бы они ни были, услышав голос суфия, словно по мановению волшебного жезла опускались на землю и творили азан. Все мирское в эти минуты отступало, переставало существовать. Сегодня люди забыли молитвы, все забыли. Бурля, как весенний поток, толпа двинулась к воротам и вытекла через них на улицу. И там, на улице, продолжала бурлить и гудеть.
Вместе с толпой покинули мечеть и мы, мальчишки. Я проходил мимо возвышения одним из последних и видел стоявшего в окружении полицейских мингбаши. Он был по-прежнему мрачен и зол. Провожал толпу ледяным взглядом и что-то беззвучно шептал своими крупными мясистыми губами. Наверное, проклятия. Он намеревался мстить, наказывать всех босоногих, посмевших проявить непокорность.
Он не знал, что намерению его не суждено осуществиться. Эта пятница для мингбаши была
