Я невольно прижался к стене кузницы, чтобы не оказаться в русле этого потока и не быть смятым. То же сделал и отец.
Кажется, люди что-то кричали, но ни одного слова я не понял, так как все сливалось в один звук, и он напоминал гул водопада. Лица бегущих были искажены страхом. Мокрые от пота, запыленные с ног до головы, люди напрягали последние силы, чтобы успеть скрыться от преследователя. Видимо, за ними кто-то гнался, иначе нельзя было объяснить такое паническое бегство.
В толпе я увидел брата.
— Мансур-ака! — крикнул я что было мочи. — Папа, там Мансур!
Отец поднял руку.
— Сюда, сынок!
Мансур отделился от толпы и так же, как и мы, прижался к стене.
Едва поток поредел, отец повел нас к мастерской Мансура. Именно повел. Измученный вконец брат едва волочил ноги. Когда мы вошли в медницкую, Мансур упал на супу и закрыл глаза. Тело его расслабленно сникло, только правая рука по-прежнему твердо сжимала огромный паяльник.
— Что там было? — спросил отец.
Не сразу Мансур ответил. Ему, видимо, стоило труда преодолеть усталость.
— Они стреляли…
— В вас?
— Да.
Отец выглянул из мастерской, прислушался к гулу, потом сказал строго:
— Останетесь здесь… Я скоро вернусь.
Я бросился было за отцом — такой страх меня обуял, что секунды не мог оставаться в мастерской, — но он погрозил пальцем.
— Сиди.
И исчез за углом.
Мансур лежал как мертвый — это тоже было страшно.
— Мансур-ака! — позвал я.
I— Что тебе?
— Вам не больно?
— Нет, не больно, но жжет внутри… Терпения нет… Он застонал и заворочался.
— Я принесу воды.
— Ты что?! Пост… — с отчаянием произнес Мансур.
— Нет уже никакого поста… Отец и я пили сегодня…
— Лжешь?
— Да провалиться мне на этом месте. Хотите еще выпью? — Я выбежал из мастерской, зачерпнул из ближнего арыка полную тюбетейку воды и заторопился обратно. Мансур все еще лежал на супе, но не казался таким бесчувственным, как прежде. Глаза с удивлением и даже с надеждой смотрели на меня, особенно на мои руки, державшие тюбетейку с водой.
— Вот, — сказал я, поднося к губам влагу.
— Не надо, — остановил меня Мансур. — Дай сюда!
Рука его тряслась, когда он принимал от меня тюбетейку, — жажда была страшная и противостоять ей брат не мог.
— Значит, отец пил? — еще раз спросил Мансур.
Ему необходимо было подтверждение. И я кивнул охотно.
— Да, да!
— Да простит всевышний! — прошептал брат и припал жадно к воде. В эту минуту он все позабыл — и обет, данный богу, и страх перед карой.
Через некоторое время вернулся отец. С его плеча свисал хурджун, наполненный всякой мелочью.
— Зачем это? — поинтересовался Мансур.
— Чтобы не умереть раньше времени, — ответил отец хмуро.
— Неужели можно насытиться чаем и солью?
— Придет время, когда о щепотке соли будешь молить господа.
Люди все еще бежали мимо мастерской, правда, уже не плотной толпой, а небольшими группами. Некоторые останавливались, чтобы передохнуть немного, прислонялись к стенам, вытирали обильный пот. Отец пытался выведать у них новости, но они не отвечали, лишь сокрушенно махали руками и шептали молитвы.
— Да, не утолив жажды, расплескиваем воду, — загадочно произнес отец. — А плата за нее будет велика…
Ночь без рассвета
Все ждали сумерек. Как будто могло что-то измениться после захода солнца. К вечеру жара действительно спала, длинные тени легли на город, но страх не исчез. Жители укрылись в домах. Если днем мне казалось, что улицы словно мертвы без своих обычных звуков и красок, то перед закатом они на самом деле вымерли. Ни души. Появись чужой в городе, он без сомнения принял бы Джизак за опустошенное селение.
Сумерек все ждали еще и потому, что был пост. Пить и есть можно было лишь с заходом солнца. О снятии запрета извещал муэдзин Аширмат-суфий, кричавший на всю махаллю:
— Аллаух акбар! Аллаух акбар!
После крика муэдзина все окрестные мечети начинали молитву, наступало время принятия пищи. Она была уже разложена на дастархане, а касы наполнены водой.
Пали сумерки. О еде мало кто думал в этот день, но всем хотелось, всем нужно было услышать голос муэдзина — спокойный, неземной, напоминающий о существовании бога и его могущественной силы. Молчал муэдзин…
Часов ни у кого не было. Никто не знал, пало ли время вечернего намаза или еще нет. Одному суфию Аширмату доверялась эта тайна. Что же он медлит? Ожидание становилось беспокойным, а потом и тревожным. Не отвернулся ли аллах от джизакцев, не проклял ли? Крика! Крика муэдзина! Вот что сердцами требовали люди.
Темнота стала сгущаться. А с ней увеличился и страх.
Все с благодарностью вспоминали вчерашний день, такой обычный, главное, спокойный, завершившийся вечерней молитвой. Помню, мы сидели на супе перед грудой лепешек, перед чашей со сладкой нишалдой и ароматными персиками. А матушка еще готовила нам манты и машхурду. В арыке, под струями воды, набиралась холода дыня. Взрослые, возможно, не испытывали радости от созерцания яств, ничего особенного на дастархане не было, но мы, дети, на все смотрели зачарованно и глотали слюнки. После голодного дня не терпелось положить скорее все это в рот.
Мы выглядывали на улицу посмотреть, коснулось ли солнце дальних крыш, считали до десяти по нескольку раз, надеясь ускорить минуту окончания поста. Загадывали, когда закричит суфий Аширмат. Это было радостно и интересно.
Сегодня мы примолкли, жалостливо поглядывая на взрослых.
— Почему не кричит муэдзин?
Матушка вздыхала в ответ, а отец ворчал:
— Сбежали! Все сбежали, трусы… Им нет дела до правоверных, думают, как бы уберечь собственные головы.
— Не гневите бога, — робко замечала матушка — Он и так разгневан…
— Коли так, ждать Аширмата нечего… Надкусим хлеб и отопьем воды, время поста миновало. А потом и за работу. Надо полагать, это последняя наша ночь второй бог нам не даст. Прячь, ташкентская, все что
