царственный Фуке (а с ним и Лафонтен) были отправлены в отставку. Королевский гнев был страшен. Может, это о нем строки более поздней лафонтеновской басни:
(Басня-то лафонтеновская, но слог, как вы, наверное, отметили, крыловский, оно и лучше.)
Позднее Лафонтену покровительствовали (в родном Шато-Тьери) герцог Бульонский и его юная супруга Мария-Анна Манчини, племянница Мазарини; еще позднее – вдовствующая герцогиня Орлеанская, потом другие… После смерти герцогини Орлеанской Лафонтен продал здешний дом своему кузену, чтоб расплатиться наконец с отцовскими долгами. Когда ему было уже за пятьдесят, Лафонтен (вместе с Буало и Расином) перешел под покровительство фаворитки короля мадам де Монтеспан, потом под крылышко вдовствующей мадам де Ла Саблиер – ах, жизнь сочинителя трудна, как ему без покровительства сильных?
Лафонтен написал роман, он писал сказки, сочинял фривольные новеллы, либретто для сцены и еще много чего, но по-настоящему прославился он (годам этак к сорока) своими баснями. Французы обожают его басни, несмотря на то что по меньшей мере две басни французских деток заставляют до отвращения заучивать наизусть в школе (что-то вроде басен «Стрекоза и муравей» и «Волк и ягненок»). Над сюжетами своих басен Лафонтен не ломал голову: брал их живьем у давным-давно неживого Эзопа. Специалисты считают, что это никак не принижает заслуг искусного баснописца Лафонтена. В конце концов, сюжеты как собаки, они неизбежно становятся «бродячими». И вообще, сюжетов ведь существует ограниченное количество. Главное – как написано (написано же у Лафонтена лихо). А сюжет что, сюжет не возбраняется позаимствовать. Бывали времена, когда модно было даже указывать, что это вот произведение написано «по мотивам такого-то автора» (как правило, автора экзотически иностранного). Впрочем, бывали люди, которые ни за что не признавались, по чьим «мотивам» и откуда (А.Н. Толстой даже намеком не выдал, откуда взялся его «Золотой ключик»). Потом пришли времена, когда стали честно сообщать, что это, мол, собственно, «перевод», на худой конец, «вольный перевод». Но даже те из французов, кто слышали про Эзопа, вам с убежденностью объяснят, что у Лафонтена это все лучше изложено, чем у Эзопа. Так же как те русские, которые знают, к какому источнику обратился еще полтора столетия спустя сорокалетний И.А. Крылов (живший под крылышком у князя Голицына), утверждают (и, по-моему, вполне справедливо), что у Крылова все лучше, чем у Лафонтена. Так что строгий наш Белинский не позволял даже при самых близких совпадениях русского и французского текстов называть басни Крылова «переводами». «Хотя он и брал содержание некоторых своих басен из Лафонтена, – пишет Белинский, – но переводчиком его назвать нельзя – его исключительно русская натура все перерабатывала в русские формы и все проводила через русский дух». А тонкий знаток и ценитель всего французского А.С. Пушкин еще определеннее выразился о различии народного характера у Лафонтена и у «дедушки Крылова»:
«…Простодушие (naivete, bonhomie) есть врожденное свойство французского народа: напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться. Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов».
Думаю, что, говоря о простодушии французов, Пушкин имел в виду именно отсутствие того, что у нас считается чувством юмора. Выражаясь менее деликатно, то, что здесь считается юмором, настолько простовато и несмешно, что вполне может сойти за простодушие. Ну слышали ли вы когда-нибудь французский анекдот? Здесь и самим этим словом (французским, без сомнения) называют просто какую-то как бы забавную или не вполне научно достоверную историю. Да в России за неделю появляется больше новых анекдотов, чем во Франции за два столетия. Правда, некоторым из французов все же бывает понятно, почему то или иное может рассмешить в русской побаске (мне довелось встречать таких два или три раза за последние двадцать лет), эти люди даже улыбаются, даже смеются, однако убедительно просят при этом не называть эти русские шутки анекдотами, а придумать какой-нибудь другой термин, скажем хохма. Один засидевшийся в Москве французский корреспондент придумал франко-русское название для русских анекдотов – «благская история» (от французского blague – шутка)… У вас найдутся время и повод поразмыслить над всем этим, гуляя по родительскому дому Лафонтена среди мебели XVII века, среди иллюстраций к навязшим в зубах басням («Ты все пела, это дело…») на стенах музея.
…По признанию знатоков, лучший вид на Шато-Тьери, на долину (а может, и на иные из парадоксов новейшей истории) открывается за городом, с горы Беллё, или от Высоты 204, близ которой американским частям лишь после пятинедельных кровопролитных боев (в июле 1918 года) удалось выбить из их траншей отчаянно сопротивлявшихся немцев. Остатки траншей сохранились в этих мемориальных местах рядом с монументами, часовнями и солдатскими кладбищами. На большом американском кладбище – 2300 могил, а над ним, чуть повыше, – черные кресты немецкого кладбища (еще новые тысячи не за понюшку загубленных жизней). У самой Высоты 204 белеет огромный Франко-американский монумент: шестиметровые фигуры из белого камня, символизирующие Францию и Америку, стоят, взявшись за руки и вселяя в наш мир надежду на вечную дружбу. Что случилось позднее с этой священной дружбой, можно проследить по трудам историков и старым газетам. Союзники освободили Францию вторично в 1945 году, изгнали оккупантов из их курортного парижского пристанища и даже из Эльзаса. Сталину не удались тогда планы захвата Западной Европы (пришлось довольствоваться Восточной). Не удалась ему и попытка захватить власть во Франции с помощью послушной компартии, Коминформа, щедрых денежных вливаний и коммунистических профсоюзов в 1947–1948 годах. Зато ему, бесспорно, удались разведывательно-пропагандистские операции «холодной войны», «борьбы с империализмом», «борьбы за мир» и «борьбы против плана Маршалла» (каковой план не последнюю роль сыграл в чудесах послевоенного возрождения Западной Европы). Удался Сталину и левый «идеологический террор» во Франции. Понятно, что не одна компартия, но и генерал де Голль преследовал при этом свои цели, внедряя во Франции послевоенные мифы о роли левого Сопротивления и американских планах мирового господства. Пропаганда эта (подпитанная разведкой) нашла благодатную почву в душе воинов, вернувшихся из плена в супружеские постели, согретые оккупантами, в душе гордых французских патриотов, упустивших пресловутое «мировое первенство» и в экономике и культуре (даже в распространении великого «международного языка»). В результате левая Франция до сих пор мучительно избавляется от сталинизма и маоизма, не теряя тайных надежд на идеи провинциального террориста Троцкого. При этом широкая публика дружно ходит на американские фильмы и жует гамбургеры, а издатели переводят американские детективы, чтоб было что почитать перед сном. А все же левая пресса не без злорадства печатает портреты восточных фанатиков-фундаменталистов и красавцев террористов, в одночасье уничтоживших в ненавистном Нью-Йорке больше живых душ, чем все нацистские налеты на все французские города за все годы Второй мировой войны…
Так что гигантские каменные фигуры близ Шато-Тьери, все так же взявшись за руки, довольно безнадежно смотрят вниз, на несказанную красоту долины, на политые кровью берега Марны…
В долины рек Марны и Гран-Морен
Чтобы выбраться из Парижа на восток в долину реки Марны (где счастливые родители, путешествующие с малолетним потомством, рискуют застрять надолго), надо объехать с юга Венсен и проскочить через городок Сен-Манде (Saint-Mande), типичный перенаселенный пригород, в котором к началу XIX века не было еще и трех сотен жителей, а к началу XX века было уже больше пятнадцати тысяч, так что спокойно в этом Сен-Манде можно погулять только на кладбище. Там, кстати, можно увидеть знакомые имена и интересные памятники – скажем, надгробную скульптуру работы Давида Анжерского, а также могилы возлюбленной Виктора Гюго Жюльетты Друэ и ее дочери Клэр Прадье (прижитой еще до Гюго, со скульптором Прадье): оба надгробия украшены стихами Гюго. Неподалеку от этих двух дам покоится знаменитый Эжен-Франсуа Видок, бывший каторжник, авантюрист и дуэлянт, ставший сыщиком, доносчиком и начальником сыскной полиции, великий профессионал сыска и преступлений. Знатоки кинематографа могут посетить здесь также могилу Шарля Пате (в мире французского кино имя известное). В начале века Пате построил у Марны (близ Жуанвиля) киностудию, цеха для проявки и тиражирования фильмов. Места эти хорошо знали и усердно навещали и Жан Ренуар, и Рене Клэр, и Марсель Карне, которым не нужно было с этой студии далеко ездить на «выбор натуры». Прогулка по берегу Марны позволяла им отыскать все, что нужно: устарелые лодочные гаражи, былые танцульки-«генгет», ветряные и водяные мельницы (их тут было
