городке Эчмиадзине, что неподалеку от Еревана и турецкой границы (там издавна размещается резиденция религиозного главы всех армян – католикоса). Произошла у меня эта встреча еще в молодости. После окончания университета и института иностранных языков, в то время носившего имя забытого ныне партийного функционера Мориса Тореза, я был призван на действительную службу в армию и доставлен в русский полк, стоявший в святом Эчмиадзине. За те 25 месяцев солдатской службы, что я мыл тепловатой водой сотни сальных алюминевых мисок на кухне, драил офицерский сортир, изучал устройство автомата Калашникова, а позднее вполне мирно сачковал в каптерке хозчасти, в столице моей родины Москве произошли некие климатические перемены, которые хитроумный товарищ Эренбург назвал «оттепелью»: в 1956-м товарищ Хрущев с партийной трибуны осветил особенности сталинского гуманизма, а в мигом потеплевшую, «оттепельную» столицу России впустили двух-трех певцов нерусского происхождения. Среди них был французский певец-коммунист Ив Монтан, который (справедливость требует отметить) лет 30 спустя умер ярым антикоммунистом. В те месяцы 1956 года черная тарелка репродуктора у нас в казарме над дремлющим дневальным распевала отныне по-французски: «О Пари! О Пари! Гран бульвар… Мадмуазель сюр ля балансуар…» С ума сойти, какие слова! Заслышав это пение, я раздобыл учебник французского языка для 6 класса средней школы и начал учить новый язык.
Похвастаюсь, что к тому времени я уже сносно научился говорить по-армянски и по-английски, но французский, как вскоре выяснилось, это было совсем другое дело. Я без труда понял, что такое «парашют», «бюрократ», «сортир», «будуар», «суп» и даже «бульон», но мне хотелось узнать, как это читается, а спросить было не у кого: я и так был у нас в «русском полку» самый «высокообразованный». И вот однажды, получив увольнение, я пошел на почту, чтобы отправить в Москву мамины письма. Бедная мамочка чуть не каждый день писала мне в полк письма из Москвы, я их хранил, но накопилось их уже больше полтыщи, и прятать было негде. Так вот я занял очередь на почте и вдруг увидел, что передо мной какая-то молоденькая армянка вертит в руках письмо с американским адресом, в котором было, как я сразу заметил при тогдашнем молодом зрении, две ошибочки – французские надбуквенные знаки. Я спросил ее, не знает ли она случайно французский. Она сказала: «Га! – это по-нашему, по-эчмиадзински значит «Да», а потом она сказала «Уи, месьё», или что-то вроде того – это уже по-ихнему, по-французски. Я отозвал ее в угол и достал из своей противогазной сумки запрятанный под маской учебник, открыл урок десятый и говорю: почитайте, пожалуйста, вот тут: «Пьер большой мальчик». И тут уж она заворковала, закартавила, заграссировала – райская музыка для души. Конечно, то, что молодая армянка из захолустного городка вступила в непринужденную беседу с русским солдатом, уже это было ненормально, но я только потом понял, что она не просто армянка была, что она еще была парижанка. Боже, как она прочитала это мерзкое слово «гарсон»! Тогда-то я и понял, что это не просто лакей, который носит пиво, как у Мопассана: это значит «мальчик». Я и сам был тогда гарсон, полный сил гарсон, смазливый такой гарсон в солдатской гимнастерке х/б б/у в тропическом варианте, с панамой… Гарсон… Амур… Тужур… Впрочем, ликбезное счастье мое было недолгим – подошла наша очередь к окошечку на почте. «Слушай, – сказала она мне по- армянски, – приходи к нам домой в воскресенье. Четвертая улица дом десять. Муж будет очень доволен…» Ничего себе, подумал я, армянка, русский солдат, да еще и муж будет доволен…
В воскресенье я долго чистил свои кирзовые сапоги-говнодавы, наводил блеск на пуговицы асидолом и живо представлял себе, как армянский муж встретит меня дубиной. Но все же я пошел, аккуратно заправив учебник французского под маску противогаза. Жили они возле нашего полка в нищенской халупе с земляным полом, и когда я вошел, ее муж, прелестный, щуплый молодой мужик в очках, купал в корыте маленьких дочек. В сенях было холодно, пар вздымался от корыта клубами, но армянский мужик, мельком взглянув на чужого солдата через запотевшие очки, лишь закричал: «Симон, воды, еще воды! И полотенце!» А я столбом стоял в углу среди пара и мыльных брызг. Оказалось, что Симон забыла предупредить мужа о моем предстоящем визите. А он домыл своих визгучих девчушек, обтер руки, представился мне – и мы стали друзьями. Они были парижанами, эти новоприезжие армяне, так сказать, норикох – из тех семи тыщ, которых пропагандисты из якобы распущенного Коминтерна уговорили после войны уехать в страну обетованную, в страну счастья, на «старую родину», где они сроду не бывали. Это было в 1947-м. И вот они жили здесь чуть не десять лет, в этой эчмиадзинской трущобе. Андроник с трудом достал работу, учителем французского в армянской школе, за 20 километров от Эчмиадзина, за 80 руб в месяц – на пятерых, он, жена, две девчушки, бабушка, ее мама – гуляй, рванина, от рубля и выше. Но хорошо хоть не посадили, потому что ихних репатриантов, как и тогдашних русских, что сдуру вернулись, поддавшись порыву и пропаганде, – их, если и не в ссылку, то в лагеря. Правда, Армения – маленькая, далеко не сошлешь. Но зато в Армении даже поселок для приезжих «норикох» назывался символически – «Поселок имени товарища Берия». От одной надписи страху натерпишься…
Чтоб поднять вам настроение, сообщу, что армян вскоре после этого начали выпускать с «исторической родины» и мало-помалу они почти все (кого еще не зарыли в каменистую землю) унесли ноги обратно – в Марсель, в Баланс, в Лион и сюда, под Париж, в Исси-ле-Мулино, в Альфортвильд, а также в IX округ Парижа. О Пари! О Пари! Гран бульвар. Что там еще?
Вот и вся моя короткая история о том, как у меня, у русского солдата, появилась знакомая эчмиадзинская семья – мои парижане – Андроник Эскузян, Альтун Эскузян, по-парижски Андре и Симон. Чудная была пара – неунывающая, веселая, щедрая. А в доме у них – холод сучий, горная зима на дворе. Андре мне объяснил: «Угля тут не купишь ни за какие деньги…»
Тут уж мне представилась возможность отличиться. Поговорил я в части со старшиной-сверхсрочником Черешневым со склада ГСМ: думаю, деньги ему будут нелишние. С другом-шофером из автовзвода поговорил. Накидали втроем машину угля, подъезжаем к их дому – Андре стоит в плащике, подбитом ветром. Сует им деньги, бутылки с вином. Старшина говорит: «Чудной какой армянин…» Я говорю: «Лапоть. Это не армянин. Это парижанин… Я у него учусь французскому языку». Старшина говорит: «И тебе это надо, Борочка…»
Но по-французски я так и не научился тогда. Всего прошел месяц нашего знакомства, и как-то под вечер писарь стройчасти мне говорит: «Пришла бумага – тебе младшого и увольнение в запас. Сегодня подписать некому, но завтра я тебя оформлю, беги на волю…»
Боже, что со мной творилось в тот вечер! Вернулся в казарму – храп, все уже спят. А я чую – не усну нынче. Побежал на Четвертую улицу к Эскузянам, всех разбудил, даже бабушку. У Андре была бутылка коньяку заначена. Выпили за свободу, за мой дембель, а назавтра я уже содрал на рассвете погоны и ехал в Москву на поезде…
В Париж я приехал впервые только четверть века спустя: не пускали «менее равных» россиян по Парижам шляться. Эскузянов след давно простыл – наверно, вернулись во Францию. А со мной тут часто бывало в Париже: увижу какую-нибудь молодую француженку на улице – думаю, вот она идет, Симон… Джаникес… Потом себя одерну – побойся Бога, сколько лет прошло, ты на себя погляди…
Но, конечно, армянский Париж мне не мог быть безразличным все здешние годы, хотя армянский язык я подзабыл. Какие-то слова сидят в памяти: абсос, джаникес, мурацелем гаирен… нерегуцюн… сагльнес… Вот такая история. История моей молодости – 1956 год. Их молодости, их 1947-го, незабываемого, как наш 1917 -й или наш 1937-й.
Эту мою память читатели чуют. Иногда пишут мне и звонят незнакомые армяне. Звонят Давид из Корка, Еновк из Исси-ле-Мулино. И правда ведь, этот маленький Исси (как и недалекий Альфортвиль) – истинный Ереван-на-Сене.
Вообще-то небольшие армянские колонии издавна существовали в европейских и восточных городах. Жили там негоцианты, деловые люди, интеллигенция. В Париже к началу Первой мировой войны жило тысячи полторы армян, по большей части, люди состоятельные и образованные. А после войны произошла катастрофа: безжалостная армянская резня в Турции. Турки резали армян. Бывает такое затмение у народов – при попустительстве правителей и с подначки политиков: темнеет разум, ярость заливает глаза и режут люди друг друга, ближнего своего режут… Чуть позднее, в том же проклятом веке ведь и русские резали русских, а еще позднее цивилизованные немцы вполне организованно, но озверело резали цыган и евреев. Нынче вот, слышал я, режут русские чеченцев, а чеченцы русских, братья-арабы режут братьев- евреев, а зверея, и вовсе режут кого ни попадя… И похоже ведь, нет этой ненависти конца – возрождаются целые группы и партии ненависти: национал-социалисты, национал-большевики, нацфронты, нац, нац, наци, нацисты…
Так вот, с начала 20-х годов недоброй памяти XX века хлынули во Францию беженцы-армяне: бежали
