вашей головы всякие бредни и сделать основной упор на вашей исторической принадлежности. И на несправедливостях, которые вам причинили.
Бруно с удовлетворением кивнул. Наконец-то ему внятно объяснят, почему его вынудили бросить уютный дом и приехать в это жуткое место, — большей несправедливости за его короткую жизнь ему никто не учинял.
Несколько дней спустя Бруно, сидя в своей комнате, размышлял о том, как весело он проводил время дома, здесь же, в Аж-Выси, мается от скуки. В основном, потому, что здесь у него нет друзей — не станет же Гретель с ним играть. Но существовала одна игра, для которой не требовалось напарников, Бруно и в Берлине играл в нее в одиночку, и называлась эта игра «экспедиции в новые земли».
«Когда я был маленький, — сказал сам себе Бруно, — мне нравилось отправляться в исследовательские экспедиции. И это в Берлине, где я все знал назубок и любую вещь мог найти с завязанными глазами. А здесь я еще никогда и ничего не исследовал. Может, пора приняться за дело?»
И, не позволяя сомнениям зародиться, Бруно вскочил с кровати, порылся в шкафу и извлек оттуда плащ и старые сапоги — самую, на его взгляд, подходящую одежду для отважного путешественника, преследующего научные цели. Теперь он был готов отправиться в путь.
В доме проводить исследования не имело смысла. В конце концов, это ведь не берлинский дом, где, припомнил Бруно, имелись сотни закутков, укромных местечек и странных комнатушек непонятного назначения, не говоря уж о пяти этажах, если считать подвал и помещеньице на самом верху — с окошком, в которое Бруно выглядывал, встав на цыпочки. Ну а этот дом для первооткрывателя просто ужас. Если уж исследовать, так только на улице.
Месяцами смотрел Бруно из окна своей спальни на сад, скамью с табличкой, на высокую ограду с деревянными телеграфными столбами — на все то, о чем он написал в недавнем письме бабушке. Но сколько бы он ни наблюдал за людьми, одетыми в полосатые пижамы, такими непохожими на других людей, он ни разу не задался вопросом: а кто они такие и откуда взялись?
Люди жили и работали бок о бок с его нынешним домом, но происходило это словно в другом городе. И так ли уж они не похожи на других? Все они были одеты одинаково — пижамы, полосатые матерчатые шапочки; но те, кто слонялся по их дому, тоже носили форму (за исключением мамы, Гретель и Бруно) разного качества и с разными знаками отличия и головные уборы — фуражки либо шлемы, и у всех имелись красно-черные нарукавные повязки и оружие, а вид у этих людей в форме был такой суровый, будто важнее, чем они, никого в целом мире нет и горе тому, кто посмеет в этом усомниться.
Так в чем же разница между людьми за оградой и военными? — спрашивал себя Бруно. И кто решает, кому надевать полосатые пижамы, а кому красивую форму?
Правда, иногда эти две разновидности людей смешивались. Он часто видел, как люди с его стороны ограды заходили на ту сторону, и было ясно: они там главные. Пижамники вытягивались по стойке смирно, когда к ним приближались солдаты, а некоторые падали на землю и, бывало, даже не вставали — их приходилось уносить.
«Странно, почему я никогда не задумывался об этих людях», — удивлялся Бруно. А еще страннее вот что: военные постоянно ходят туда — и отец наведывается за ограду чуть ли не каждый день, Бруно сам видел, — но никого оттуда к ним в дом не приглашают.
Иногда — не слишком часто, но случалось — человек пять военных оставались ужинать, и тогда подавали много пенистых напитков, а Бруно и Гретель, стоило им дожевать последний кусок, немедленно отсылали наверх. Из гостиной весь вечер доносились неприятно громкие голоса и кошмарное пение. Маме и папе нравилось развлекаться в компании военных — Бруно это отлично понимал. Но они ни разу не пригласили в гости кого-нибудь в полосатой пижаме.
Выйдя на улицу, Бруно обошел дом и задрал голову в поисках окна своей спальни, — с земли казалось, что оно расположено не так уж высоко. Из него, наверное, можно выпрыгнуть, не причинив себе большого вреда. Впрочем, Бруно даже вообразить не мог ситуации, в которой он решился бы на столь идиотский поступок. Только если бы дом загорелся и Бруно оказался в ловушке, но даже в этом случае он бы еще подумал, стоит ли рисковать.
Он посмотрел вдаль — под ярким солнцем тянулась ограда, и конца ей не было видно. Бруно обрадовался: выходит, он никак не может знать, что его ждет впереди, вот он и пойдет и все выяснит, а иначе зачем исследователю путешествовать. (На уроках истории герр Лицт все же иногда рассказывал о чем-нибудь интересном, — например, о Христофоре Колумбе и Америго Веспуччи, об их приключениях и потрясающих судьбах, и Бруно лишний раз убедился, что хочет стать как они, когда вырастет.)
Однако, прежде чем отправляться в путешествие, необходимо было обследовать сад, точнее, один- единственный любопытный объект — скамейку. Много дней Бруно смотрел на нее, вглядывался в табличку, даже дал ей название «скамейка с табличкой», но понятия не имел, что же там написано. Он покрутил головой вправо-влево, проверяя, не идет ли кто, и подбежал к скамейке. Маленькая бронзовая табличка. Прищурившись, Бруно читал, тихонько бормоча себе под нос.
—
Он потрогал табличку, бронза оказалась очень холодной, и Бруно отдернул руку. Затем, глубоко вздохнув, двинулся в путь. Единственное, о чем Бруно старался не думать, так это о том, что ему постоянно твердили отец с матерью: гулять за домом запрещается, приближаться к ограде запрещается, а об исследовательских экспедициях в Аж-Выси не может быть и речи.
«И заруби себе на носу».
Глава десятая
Точка — клякса — пятно — силуэт — мальчик
Прогулка вдоль ограды заняла куда больше времени, чем предполагал Бруно, — похоже, этот забор тянулся на несколько километров. Бруно шел и шел, а когда оглядывался на дом, в котором жил, тот с каждым разом становился все меньше и меньше, пока совсем не исчез из виду. И за все это время Бруно не встретил ни души; около ограды ни с той, ни с другой стороны — никого не было, а также ему не попалось ни ворот, ни калитки, через которые можно было бы проникнуть внутрь. Он уже начал отчаиваться: неужто его путешествие закончится полным провалом? Удручало еще и то обстоятельство, что, хотя ограда по- прежнему тянулась вдаль, насколько хватало глаз, длинные приземистые строения и печные трубы остались за спиной, и теперь за оградой не было ничего, кроме бескрайней пустоши.
После часа ходьбы Бруно ощутил голод и подумал, что, может быть, хватит с него исследований на сегодня и не лучше ли повернуть назад. Но именно в этот момент он заметил крошечную точку вдалеке и напряг зрение, стараясь разглядеть, что это такое. Бруно где-то читал, что если заблудиться в пустыне и провести там несколько дней без еды и питья, то воображение начинает рисовать шикарные рестораны и огромные фонтаны, ты видишь их, будто наяву, но когда пытаешься поесть или напиться, все исчезает, утекает сквозь пальцы, как песок. Уж не происходит ли и с ним что-нибудь подобное?
Но тревоги тревогами, а ноги сами несли его, шаг за шагом, к той далекой точке, которая постепенно превратилась в кляксу, а потом начала медленно расползаться пятном. И очень скоро пятно обернулось силуэтом. А затем, когда Бруно подошел поближе, он увидел, что вовсе это не точка, и не клякса, и не пятно, и даже не силуэт, но человек.
А если точнее, мальчик.
Бруно прочел немало книг о путешественниках и исследователях, чтобы уяснить одну вещь: никогда не знаешь, что найдешь. Чаще всего путешественники случайно натыкаются на что-нибудь стоящее, которое и не терялось никогда, просто лежало себе смирно на одном месте и никого не трогало в ожидании, когда его обнаружат (например, Америка). Иногда же исследователи находили нечто, что лучше было бы и вовсе не искать (например, дохлую мышь за буфетом).
Обнаруженный мальчик явно принадлежал к первой категории находок. Он хоть и не лежал, но сидел на земле — смирно, никого не трогал и ждал, когда его отыщут.
