Он, не привыкший сомневаться в успехе, он, так сказать воплощенная дерзость, сама уверенность, не зная почему, сам себя стыдясь, слышал, как внутренний голос нашептывает ему, что это деяние его погубит, и то, в чем он рассчитывает обрести начало новой жизни, станет для него концом.
Впрочем, это были не более чем суеверные страхи, достойные добросердечной кумушки, против которых все в нем восставало. Что зло может приносить несчастье тому, кто его творит, — вот уж вздор, годный лишь на то, чтобы вдалбливать его в головы младенцам. Люди, мало-мальски пожившие на этом свете, знают, что действительность мало напоминает развязки мелодрам, где добродетель всегда вознаграждается, а порок наказан. Напротив, то, что принято называть злом, имеет все шансы посмеяться последним, наслаждаться благоденствием и кататься в экипаже, окатывая грязью из-под колес бедную скромную добродетель, бредущую по улицам пешком.
«Ну же, Самуил! — говорил он себе. — Будь мужчиной! Будь Самуилом! Час жатвы не то время, когда сеятелю пристало отступать и колебаться. Ну же, ты сеял, уже три десятилетия зерна твоего разума, твоих мыслей и надежд падали на некую почву. И вот урожай наконец созрел! Поздно теперь размышлять о том, не лучше ли было бы сеять на другом, а не на этом поле. Берись за свою косу и коси».
Самуил достал часы.
— Ждать придется еще полчаса с лишним, — сказал он.
— Сейчас половина первого ночи? — спросил Юлиус.
— Без двух минут. Когда пробьет час, наши любезные заговорщики будут здесь. Они поднимутся по лестнице, которая идет снизу. Ты вполне уверен в людях, которых выставил на верхней лестнице?
— Абсолютно уверен.
— Ты им все хорошо объяснил?
— Я сам расставил их по местам и условился обо всем с их командиром. Можешь быть совершенно спокоен.
— А почему ты не захотел, чтобы я там присутствовал в то время, когда ты давал им распоряжения?
— Я получил из Берлина приказ, который запрещает это, — отвечал Юлиус. — И командиру тоже запрещено выполнять какие-либо указания, кроме тех, что были ему даны секретно.
— Стало быть, мне не доверяют? — уточнил Самуил Гельб.
— Возможно, ведь ты пока еще не доказал свою преданность.
— О недоверии, по-видимому, свидетельствует и то, — продолжал Самуил, слегка задетый, — что они настояли, чтобы ты присутствовал на совещании Трех?
— Возможно, — повторил Юлиус.
И, помолчав, он прибавил:
— Но с твоей стороны было бы ошибкой сердиться или тревожиться из-за недоверия, которое ты вполне развеешь через полчаса. Кроме того, для тебя не так уж плохо, если я сейчас буду рядом.
— Это почему же?
— Потому что тех, кого ты нам выдашь, будет трое, и если бы ты оказался один против троих, тебе пришлось бы пережить неприятные минуты. Эти люди храбры, они едва ли без сопротивления дадут себя арестовать.
— А как же солдаты, которых ты поставил на лестнице?
— Именно тогда, — возразил Юлиус, — когда солдаты войдут, Трое, поняв, что ты их предал, могут броситься на тебя, чтобы хоть отомстить, если спастись уже невозможно. Как видишь, небесполезно, чтобы с тобой кто-нибудь был.
— А если, защищая меня, ты сам попадешь под удар?
— О, я, — протянул Юлиус каким-то странным тоном, — я, входя сюда, уже принес в жертву свою жизнь.
Твердость, с какой Юлиус произнес эти слова, заставила Самуила пристально всмотреться в его лицо.
Но он не увидел там ничего, кроме обычного выражения беззаботности.
С минуту оба помолчали.
Самуил встал и начал прохаживаться взад и вперед.
— Сколько нам еще ждать? — спросил Юлиус.
— Еще четверть часа, — отвечал Самуил.
— В таком случае, — сказал Юлиус, — мне самое время принять мое укрепляющее снадобье.
— А… — вырвалось у Самуила, и он тут же осекся.
— Я чувствую себя утомленным, — продолжал Юлиус. — Мне потребуются силы для той сцены, что сейчас разыграется здесь. Ты мне говорил, что действие этого средства непродолжительно и лучше принять его в самый последний момент. Вот он и наступил. Давай сюда свою микстуру.
— Ты этого хочешь? — произнес Самуил дрогнувшим голосом.
— Ну, вот еще! Разумеется, хочу! Как раз сейчас мне потребуется много сил. Ну-ка налей мне своего укрепляющего вот в этот кубок.
Говоря так, он не спускал глаз с Самуила.
Тот не двигался.
— Налей же! — повторил граф фон Эбербах.
Тогда Самуил взял бутылку и откупорил ее.
Руки у него слегка дрожали.
А Юлиус поднял свой кубок и с полным спокойствием протянул ему.
Самуил вылил туда около половины бутылки.
— Почему ты не выливаешь все? — спросил Юлиус.
— О, хватит и половины.
— Лей все, говорю тебе, — настаивал Юлиус.
— Ладно, — сказал Самуил, руки которого снова затрясла едва заметная дрожь.
— Можно подумать, будто ты чуть ли не взволнован. Или это твое укрепляющее средство опасно?
Самуил побледнел.
— Опасно? — пробормотал он. — Ну и мысль!
— О, не беспокойся, — усмехнулся Юлиус. — Не подумай, будто я тебя в чем-то подозреваю. Я только хочу сказать, что иногда лекарство заставляет пациента расплачиваться потом за тот прилив сил, который оно дает ему на короткий срок. Если ты мне приготовил снадобье именно такого рода, я на тебя не в претензии, напротив. Мне бы только на один час иметь столько энергии, сколько нужно, а там будь что будет. Ты ведь знаешь, жизнью я не слишком дорожу. Я в этом смысле и спросил, не опасно ли лекарство.
— Оно абсолютно безвредно, — отвечал Самуил, у которого было время овладеть собой. — Этот настой дает силу тем, кто болен, а здоровых делает еще сильнее — иных последствий у него нет.
— А, так оно и здоровым прибавляет сил? — повторил Юлиус, и глаза его диковато блеснули.
— Да, — решительно подтвердил Самуил.
Юлиус поднес стакан к губам. Но он лишь слегка омочил их, коснувшись напитка.
— У этого лекарства совсем другой вкус, чем у прежнего укрепляющего средства, — сказал он.
— Ну да, — согласился Самуил. — Я заменил его. Это более действенно.
— Мой бедный Самуил, — вздохнул Юлиус, — с тобой положительно что-то происходит. Тебе изменяет твое обычное хладнокровие.
— Мне? — пробормотал Самуил.
— Я понимаю, что ты испытываешь беспокойство, — продолжал граф фон Эбербах. — В ту минуту, когда выдаешь тех, чьим сообщником был почти что с самого рождения, немудрено до известной степени утратить присутствие духа.
— Действительно, — сказал Самуил, в восторге от того, что Юлиус объясняет его смятение подобным образом. — Признаюсь тебе, что выдать Тугендбунд мне оказалось тяжелее, чем я думал.
— Не извиняйся, Самуил. Это так естественно. Оттого, что тебе приходится преодолевать свою щепетильность, твои заслуги только увеличиваются, и жертва, которую ты приносишь прусскому
