представляли опасность для себя или для окружающих. Моя болезнь была достаточно серьезной, но если кто-то подумал, что за этим вступлением последует леденящий душу рассказ о разных ужасах, я вынуждена его разочаровать. Ничего ужасного со мной в больнице не происходило. Разумеется, такая серьезная болезнь несет с собой много тяжелого, но пребывание в больнице не принесло с собой никаких ужасов, главным образом, благодаря лечащему врачу, который мне достался. Им оказалась молодая женщина, еще совсем без опыта, зато она была идеалисткой и умным человеком, а самое главное, обладала человечностью и смелостью. Вдобавок она понимала важность необязательных, казалось бы, вещей.
В одну из первых встреч с нею я сидела в своей палате и плакала. За первую неделю моего пребывания в отделении мы уже несколько раз с ней беседовали и успели немного познакомиться. Она не назначала мне определенного часа, а просто заглядывала ко мне в палату, проходя мимо по каким-то важным делам. Помню, как я удивилась, когда она вдруг задержалась около меня и спросила, что случилась, почему я плачу. Хотя я болела не так уж давно, она все же поразила меня нормальностью своей реакции. В этом отделении слезы, как правило, анализировали, истолковывали и делали на их основании медицинские выводы, и совсем не часто на них реагировали простым вопросом: «Что случилось?». Уж не знаю, что заставило меня честно ответить на ее вопрос. Может быть, ее заботливая непосредственность застал а меня врасплох, может быть, я так тосковала, что мне было не до того, чтобы скрытничать, может быть, причиной были мои семнадцать лет, но я ответила, что за окном идет дождь. Конечно, это она и сама видела, и все-таки я сказала, что люблю гулять под дождем. Мне нравится ощущать, как мне на кожу сыплются бесчисленные капли, потому что я чувствую тогда, что живу, я люблю звуки и запахи дождя. Дождик дает мне почувствовать себя живой почти с той же силой, как порез на руке, который доказывает мне, что во мне течет живая кровь. Дождь — важная часть моей души. Но, к сожалению, сиделки, дежурившие в тот день, не придавали дождю такого значения, как я. По их мнению, погода в этот день была отвратительная, и остальные пациенты были с этим согласны. Ни у кого не было охоты выходить на прогулку. А я, раньше всегда выходившая гулять под дождем, впервые в жизни осталась взаперти, как наказанная. Дождик барабанил по стеклам, но открыть окно было невозможно, и дверь была заперта на замок. Мне оставалось только плакать. Разумеется, я не сумела объяснить доктору всего, что рассказала здесь, но сказанного было все же достаточно для того, чтобы она меня поняла. Она спросила, обещаю ли я ее не подвести, и взяла с меня честное-пречестное слово, что я обязательно вернусь, если она отпустит меня погулять. Само собой, я это пообещала. Если она сделает для меня такое доброе дело, то и я не подведу ее и никуда не убегу: я решила, что убежать еще успею как-нибудь в другой раз, но не сейчас, когда она сделала мне такую поблажку! Перед тем, как отпустить меня, она, конечно же, задала мне еще несколько вопросов, убедившись, что я не покалечу себя, что прогулка под дождем не усугубит мою грусть, что на прогулку я собралась не потому, что меня позвали какие-нибудь голоса. Затем она сказала сиделкам, чтобы те меня выпустили погулять, и спросила, не требуется ли мне непромокаемая одежда. Ее заботливость была мне очень приятна, но еще больше порадовало, что она, хотя и была врачом, с пониманием отнеслась к моему желанию промокнуть до нитки. Она только улыбнулась и пожелала хорошенько насладиться прогулкой. И я таки насладилась! На улице всюду журчала, звенела, хлюпала вода, с деревьев капало, и в каждой капле играли лучи уличных фонарей. В лужах, покрывавшихся рябью при каждом порыве ветра, золотом поблескивали лежавшие на дне опавшие листья: это зрелище вызывало у меня образ крадущихся леопардов. Рядом с больницей был крохотный лесок, который и рощей-то трудно было назвать, однако там все же было несколько деревьев, были камни, вереск и сырая земля — достаточно, чтобы ощутить терпкие запахи живой природы. На кочках кое-где еще встречались последние ягоды черники. Никому, кроме меня, не приходило в голову гулять при такой отвратительной погоде, и, будучи признанной сумасшедшей, я могла, усевшись на камне, распевать от радости песни и лакомиться черникой. Вольная передышка от строгого распорядка и стерильной белизны больничной системы!
Она не посмеялась надо мной. Не спорила. Не пыталась меня образумить. Просто пошла мне навстречу. В следующую встречу я рассказала доктору про Капитана, которой орет у меня в голове. Я поверила, что она не поднимет меня на смех. Раз уж она сумела понять, за что я люблю гулять под дождем, то, наверное, не скажет, что мои разговоры о Капитане это одни глупости. И она действительно так не сказала. Она и на этот раз сумела меня понять. Вот так, понемножку, мы начали знакомиться друг с другом.
Спустя некоторое время она стала отпускать меня из больницы в дневное время, чтобы я посещала часть уроков в школе. Это было здорово, но в то же время очень нелегко. Нелегко из закрытого отделения, где в порядке вещей вопли и лекарства, привязывание к кровати и запертые двери, переходить к школьному быту, где привычны парты и книжки, где люди учат уроки и болтают на переменах. Это были словно две разные планеты, которые каждый день то и дело с треском сталкивались в моей голове, создавая неразбериху, и управиться с ней было ох, как непросто. Но мне все равно это нравилось. Уж лучше жить в двух мирах — больном и здоровом, которые то и дело сталкиваются, чем оставаться в той реальности, где существует только болезнь, которой ничто не мешает оставаться болезнью. И неважно, что это порождало конфликты в моей голове. Я сама желала, чтобы болезни что-то мешало.
Как-то раз у меня выдал ась беспокойная ночь. Голоса орали, Капитан орал. Это вынуждало меня царапать себя, бить, колотить кулаками куда попало. Слова, раздававшиеся у меня в голове, тонули в неумолкающем грохоте, и все это продолжалось, продолжалось и продолжалось, пока меня не охватила паника. Я начала биться о стены, об пол, об окна, обо все, что угодно, кидаясь на что придется, только бы спастись от этого ужаса. Я рвала на себе волосы, чтобы проделать в голове дырку, через которую мой хаос мог бы вырваться наружу, раздирала себе ногтями грудь, чтобы проткнуть отверстие между ребрами, через которое я могла бы вырвать из груди чудовище, грызущее мое сердце, кричала от отчаяния, чтобы криком прогнать грохот, раздававшийся у меня в голове, кричала от страха, что мир вокруг меня рушится, кричала от боли, пока не умолкла, онемев от ужаса. И два человека удерживали меня, пока я так буйствовала. Сиделка, которую я очень полюбила, и мой доктор. Они держали меня час за часом, всю ночь напролет. В тот период у меня от всех лекарств начала сдавать печень, поэтому на какое-то время мне пришлось отменить химические препараты, и я уже дошла до той стадии, когда на меня не действовали никакие разговоры. Конечно, какие-то слова за эти часы были произнесены, но я их уже не могу припомнить, потому что в голове у меня звучало столько всего другого. Но я знаю, что эти люди не бросили меня, они были рядом и не оставили меня сражаться в одиночестве. И я знаю, что несмотря на то, что уже прошли долгие часы, что была уже ночь, а я не оставляла попыток покалечить себя, они ни разу не попытались сделать что-то, что причинило бы мне боль. Это меня удивило. Они не злились. Они не прибегали к жестким приемам, чтобы заставить меня «взять себя в руки». Напротив, они делали все возможное, чтобы не причинить мне вреда, не сделать больно. Я помню, как доктор показывала сиделке, как ей лучше держать мои руки, чтобы останавливать мои движения «в момент их зарождения» — доктор говорила при этом, что так они с сиделкой смогут избежать необходимости применять силу и не причинят мне нечаянно боль. Я не могла понять, что заставляет их волноваться о таких пустяках. Я заслуживала, чтобы мне сделали больно, я желала боли, голоса терзали меня. Капитан терзал меня, я не понимала, с какой стати они заботятся о том, чтобы не причинить мне боли. Это было глупо, бессмысленно, необъяснимо, и это было невероятно хорошо!
Постепенно хаос улегся, и я наконец заснула. Они ушли, но перед уходом мой доктор сказала мне, что завтра ей, как всегда, нужно быть на утренней летучке, несмотря на то, что она не спала всю ночь, а от меня она ожидает, что я тоже, как всегда, пойду завтра в школу. И я сделала так, как она сказала. Это не было наказанием. Она предъявляла ко мне те же требования, что и к себе самой, она ожидала от меня, что я справлюсь с трудностями и поведу себя нормально, она спокойно потребовала, чтобы я сохраняла надежду. Сейчас тебе плохо, но это пройдет. Завтра ты снова придешь в школу. Жизнь продолжается, несмотря на тяжелые кризисы. Нет, это было не наказание. Это была награда.
Вообще-то я была слишком молода для этого отделения, и мой доктор никогда об этом не забывала. Мне еще не исполнилось восемнадцати лет, и потому она не хотела применять по отношению ко мне механические средства принуждения, даже когда у меня случались буйные приступы. Она считала, что я для этого чересчур молода, и говорила, чтобы в случае необходимости меня держали руками. Детей нельзя связывать ремнями. Думаю, что санитаркам это не очень-то нравилось, ведь из-за меня у них прибавлялось много лишней работы, однако они поступали так, как она велела. Впоследствии мне не раз приходилось лежать связанной, и хотя сначала меня это очень пугало, скоро я научилась спокойно относиться к такому
