Реймонд. Не можете.
Маккормик. Почему, сэр?
Реймонд. Потому. Комитет пр аудиту учитывает рекомендации менеджмента. Это компетенция финансового руководителя корпорации.
Маккормик. Могу я задать этот вопрос вам?
Реймонд. О, конечно. Вы можете задать мне любой вопрос. (Смех Маккормик. Вы мне ответите?
Реймонд. А это уже другой вопрос. (Громкий смех в зале.) Маккормик. Сэр, я не вижу ничего смешного в том, что институциональный инвестор, представляющий более трех миллионов акций, не может получить ответ на столь важный вопрос. Реймонд. На какой конкретно вопрос?
Маккормик. Какие средства вы зарезервировали в финансовой отчетности на возмещение вреда, причиненного изменением климата, и потенциальную ответственность компании? Реймонд. Изменение климата не является ни вероятным, ни подлежащим оценке.
Занавес. Император решает, кому дозволено задавать вопросы и кому дозволено на них отвечать. То, что в этом случае он не постеснялся опошлить вопрос, который приковывал внимание большинства людей на Земле, лучше всего характеризует современную власть корпораций в США.
Спустя два года я снова сыграл свою роль в дежурном фарсе, выдвинув ту же резолюцию, что в 2003 году. На этот раз я слегка изменил тактику и за несколько недель до годового собрания отослал письмо совету директоров. В письме я выражал признательность за превосходные финансовые итоги года. «Сейчас особенно важно, — писал я, — выработать стратегию превращения самой рентабельной компании в истории бизнеса в самую лучшую компанию в мире». Я предлагал совету директоров, в числе прочего, задуматься над следующим:
«Почему именно нашу компанию выбирают мишенью для нападок? Почему мы вызываем столько враждебности? Что тому причиной — просто ли зависть к размеру и рентабельности? Или тот особый, конфронтационный стиль Exxon, неотделимый от качества нашей деятельности? Нужно ли быть агрессивными, чтобы добиться успеха? Или мы без нужды вызываем неприязнь в мире, который не всегда приспосабливается к методам работы крупных компаний?»
Я писал, как важен имидж компании. В обществе широко распространено мнение, что Exxon оказывает неправомерное влияние на правительство, особенно в вопросах охраны окружающей среды, что Exxon зарабатывает слишком много денег, но предпочитает сидеть на сверхприбыли и игнорирует свои социальные обязательства.
«Подведу итоги, — заканчивал я свое письмо. — Можно заключить, что Exxon предпочитает играть по своим правилам и этим предоставляет возможность всем интерпретировать свою деятельность в неблагоприятном свете. Даже если мы — самая большая компания в мире, стоит ли бравировать своей бездушностью?»
На собрании я спросил, читал ли кто-нибудь мое письмо, но ответа не последовало. Когда я попросил у председателя дополнительное время, чтобы зачитать письмо, собравшиеся акционеры меня поддержали, но председатель был непреклонен. Я вкратце изложил содержание своего послания, так как верю, что поднятые мною вопросы из разряда тех, на которые корпорации должны дать ответ, и знаю по многолетнему опыту, что сегодня никто в Соединенных Штатах добиться на них ответа не может — ни по праву, ни по закону.
Я был не одинок в стремлении достучаться до руководства Exxon. В октябре 2006 года, спустя пять месяцев после того, как я написал свое письмо, сенатор-республиканец от штата Мэн Олимпия Сноу и сенатор-демократ от штата Западная Виргиния Джон Рокфеллер IV обратились к генеральному директору и совету директоров ExxonMobil:
«Мы пишем […] как сенаторы США, обеспокоенные престижем нашей страны в международном сообществе, и как американцы, обеспокоенные тем, что одна из самых влиятельных американских корпораций так много сделала для падения этого престижа. Мы убеждены, что поддержка, которую ExxonMobil давно оказывает небольшой кучке ученых, скептически относящихся к теории глобального изменения климата, а также влияние этих скептиков на высокопоставленных чиновников серьезно затруднили для Америки демонстрацию моральной чистоты, столь необходимой во всех аспектах дипломатии. Безусловно, наша внешняя политика осложняется целым рядом других факторов. Однако мы убеждены, что выбранная ExxonMobil и ее покровителями стратегия отрицания климатических изменений способствовала представлению о Соединенных Штатах как о стране, безразличной к вопросу, который тревожит все человечество, тем самым нанеся ущерб международному имиджу Америки».
Возможно, письмо от влиятельных законодателей в конечном счете возымеет эффект. Возможно, поможет то, что под письмом стоит подпись правнука и тезки основателя Standard Oil, прародительницы Exxon. Однако поводов для оптимизма мало.
Ли Реймонд ушел из компании почти за два года до этого письма, безмятежно отправился на покой с пенсией 400 миллионов долларов, назначенной ему благодарным советом директоров, который он так долго возглавлял. Теперь компанией руководит Рекс Тиллерсон. Как и его предшественник, Тиллерсон занимает посты генерального директора и председателя совета директоров. В конце концов, с какой стати императору перед кем-то отчитываться?
Джеймс Болдуин[8] как-то написал очень верные слова: «Основная функция языка — контролировать мир, описывая его». Иначе говоря, язык дает нам возможность уловить и удержать великие тайны бытия. Язык — это основа религии, философии, государства. Но язык не стоит на месте, он меняется, слова приобретают новые значения… или им эти значения навязываются. Гениальность оруэлловского «1984» не в описании тоталитарного государства — у автора перед глазами был готовый пример, — а в том, как правители Океании манипулируют языком, чтобы создать альтернативную реальность. В оруэлловском новоязе «война» становится «миром», «любовь» — «ненавистью».
Корпорации в чем-то похожи на государства. Мы осмысливаем их посредством языка, который используем для их описания, но слова постоянно воюют друг с другом, стараясь усилить свою власть и престиж, что очень напоминает яростное соперничество между брендами. Возьмем выражение «максимизация богатства». На протяжении десятилетий его понимали в том смысле, что публичные компании содействуют достижению определенного политиками общественного блага и их управляющие строго ограничивают применение своей власти для оптимизации интересов фактических собственников — акционеров. Это был, по сути, социальный контракт, который предоставил корпорациям свободу «максимизировать богатство».
Сегодня такое понимание, по крайней мере в Соединенных Штатах, уже не работает. Достижение общественного блага больше не является целью. Сегодня почти все понимают максимизацию богатства как безусловное благо само по себе. Оно используется для объяснения целей и задач корпорации, даже если это означает игнорирование социальных последствий деятельности бизнеса, таких как загрязнение окружающей среды, махинации с отчетностью или уклонение от налогов. Добрые дела — это для бойскаутов. Добродетель Большого бизнеса измеряется в прибылях и убытках.
Как это часто бывало, когда речь шла о вещах, не имеющих непосредственного отношения к производству и продажам, капитаны бизнеса не сразу поняли значение слов. Важна была чистая прибыль, а не лингвистическая среда, в которой работал большой бизнес. Но и здесь произошли огромные перемены. Последние тридцать лет корпорации нанимают целые армии хорошо оплачиваемых юристов и самых лучших экспертов не только для того, чтобы выигрывать судебные процессы и добиваться принятия «удобных» законов, но и для изменения самого языка, который мы используем для описания их деятельности. Им нужно изменить то, как мы понимаем природу корпоративной ответственности.
Стремительному распространению нового корпоративного языка способствовало многое — рост глобальной конкуренции, почти не прерывавшаяся череда выступавших на стороне бизнеса президентских администраций, развитие целой отрасли средств массовой информации, специализирующейся на деловых новостях и бизнес-аналитике. Но ни один из отдельно взятых факторов не сыграл такую роль, как расцвет экономики — науки, которая долгое время жила на задворках университетов.
Сегодня экономическая теория, как и корпорации, занимает гораздо более почетное положение, чем в былые времена. Часто вышучиваемая как «скучнейшая из наук» (по знаменитому выражению Томаса Карлейля[9]), экономика отделилась от философии и начала развиваться как самостоятельная дисциплина после публикации в 1776 году фундаментальной работы Адама Смита
