ноль-ноль на 342-м километре будут высажены дети и женщины с рудника, — не могут ли ташбаевцы прислать к этому времени машины? Если нет, пусть пришлют проводника: сам он разведать дорогу не может.
Адылов ответил, что в Ташбае находится член райкома Фаизов, который прошел до Ташбая два дня назад и сообщил, что дорога вполне удовлетворительна. В Ташбай просьбу Малышева он передаст немедленно.
Глава шестая
1
Утром на следующий день после обвала Чердынцев поднялся на плотину. Ему помогали Ковалев и Каракозов. Но перевалить через нее и спуститься в кишлак оказалось невозможно. Склон был рыхлый и грозил камнепадом.
Чердынцев увидел солдат, копавших шурфы для взрыва в новом русле, увидел первые бульдозеры, только что остановившиеся на кишлачной площади, но выстрелы из ружья, которое взял с собою Ковалев, там не слышали. Пришлось возвращаться обратно.
На станции, даже не переодевшись, он прошел на рацию.
Волошина опять сидела рядом с Галаниным и заносила в вахтенный журнал радиограммы. Чердынцев небрежно поздоровался, взял журнал и прочитал сообщения от Коржова, поселок которого уже затопило, из Ташбая, отрезанного теперь от мира с обеих сторон — хорошо, еще, что там было достаточно продуктов, — от капитана Соболева, застрявшего со своими понтонами и машинами в ста километрах от места назначения, сводку событий, переданную Адыловым из Темирхана, и добрался наконец до вызова, обращенного лично к нему. Председатель правительственной комиссии Уразов просил связаться с ним по радио.
Едва Чердынцев сказал, что поднялся на вершину завала, посыпались вопросы. Уразова и его помощников интересовали точная высота завала, ширина, плотность… И не только Чердынцев, но и Волошина поняли главное: Уразов боится, что не скоро еще они освободят реку…
Чердынцев докладывал спокойно, обстоятельно. Высота — триста пятьдесят метров. Ширина в верхней точке — тридцать. Оседание окончилось. Ширина завала у основания не меньше пятидесяти — шестидесяти метров. Можно надеяться, что просачивания воды или полного сдвига и разрушения завала не будет.
Уразов поблагодарил за информацию и сообщил, что со стороны Темирхана подняться на завал до сих пор не удалось. Первый взрыв на будущем канале произведут через три-четыре дня. Бульдозеры уже пришли. Но горные рудники Коржова окажутся затопленными, так как на постройку канала уйдет не меньше десяти дней.
— Они строят подпорную стенку, — сказал Чердынцев.
— Если вода станет прибывать с такой же скоростью, стенка не поможет, — ответил Уразов.
— Есть еще одно средство, — посоветовал Чердынцев. — Забетонировать вентиляционные штреки и входы в шахту.
— Хорошо, я посоветуюсь с Коржовым, — сказал Уразов. — В чем вы нуждаетесь?
— У нас все в порядке…
Уразов отключился. Волошина тихо сказала:
— Вы ведь собирались отправить меня в Темирхан? Попросите Уразова прислать вертолет…
— У вертолетчиков есть более важные и неотложные дела, — неохотно ответил Чердынцев.
— Принести вам кофе? Или вы сначала переоденетесь?
— Салим покормит меня.
— Вы все еще считаете мою помощь обременительной?
Чердынцев заметил, как радист улыбнулся про себя, слушая этот разговор, и сердито сказал:
— У вас есть уже обязанности. Помогайте Галанину.
— Мы теперь так далеки от центра событий, что Миша и сам справится…
«Вот-вот, для нее уже все здесь Миши, Жоржики, Юрочки… Скучать она не будет!» Он и сам понимал, что думает о Волошиной хуже, чем следует, но раздражения сдержать не мог.
— Товарищ Волошина просила у меня разрешения передать радиограмму в редакцию, — официально сказал Галанин.
— Если на ее радиограмму не уйдет вся энергия станции, можете передать.
— Тут пять страниц, — предупредительно сказала Волошина.
— Однако! Впрочем, можно передать ночью, — согласился Чердынцев.
Он вернулся к себе, сбросил грязные горные ботинки, штурмовку и брезентовые брюки, надел теплый лыжный костюм, отнес все мокрое в сушилку и взял у Салима завтрак и бутылку коньяку. Он и проголодался, и устал, да и ночь была беспокойная. Теперь поспать бы немного, но пока эта женщина здесь, вряд ли он вернет свое привычное хладнокровие.
В дверь постучали, и появилась Волошина. В руках у нее был поднос с двумя чашками кофе.
— Это должен был сделать Салим, — сказал он.
— Салим готовит обед и любезно принял мою помощь. О, у вас есть и коньяк? Налейте и мне, я ведь тоже не спала всю ночь.
— Пожалуйста! — Он подвинул ей свою только что налитую рюмку.
— Нет. Только вместе! — Она вышла и вернулась с рюмкой. — Вот видите, как прелестно! Два старых друга сидят и потягивают старый коньяк, а за окном бушуют стихии. Вы не находите, что это и впрямь здорово?
— Что касается старости, то стар только я, — умышленно перевернул он ее слова.
— Не говорите! Женщины живут быстрее. К тридцати годам они знают столько же, сколько пятидесятилетние мужчины. А разве мудрость не является следствием возраста?
— Вы всегда сбиваете меня с толку своими афоризмами, — признался он.
— А вы меня — вашей иронией по отношению ко мне, — пожаловалась она. — Неужели я такое беспомощное существо, что каждая моя попытка быть полезной должна быть осмеянной?
— Нет, почему же, — смилостивился Чердынцев. — На радиостанции вы выглядели великолепно.
— А вы — в вашей мокрой штурмовке и заляпанных грязью башмаках показались мне настоящим Прометеем, — любезно заметила Волошина. — Пожалуй, именно за Прометея, который может хоть изредка оторваться от своей скалы, мы и выпьем!
Чердынцев ничего не ответил (не нашелся, что ли, подумал он про себя), просто поднял рюмку.
Кофе оказался отличным. Она заметила, с какой жадностью он пил, и похвалилась:
— Салим умеет заваривать только чай. Мы с ним разделили обязанности. Теперь вы каждое утро — а если пожелаете, то и по вечерам — будете получать чашку или две отличного кофе.
— Лучше две! — улыбнулся он.
— Пожалуйста!
Она снова вышла и вернулась с кофейником. Чердынцев спросил:
— А Каракозов и Ковалев получили кофе?
— О них позаботился Салим, — небрежно ответила она.
Сейчас, отдыхая, он мог сколько угодно рассматривать Волошину. А она делала вид, что не замечает его изучающего взгляда. Так было удобнее обоим.
Она не переменила свой скромный наряд — черная юбка и закрытая кофта — и носила его как прозодежду. Вероятно, торжественность момента, трагичность положения сделали ее серьезнее. И хотя она
