кличке Сивый. И, усмехнувшись, продолжил: — Мы ничего не должны «малине». Она — да! Там, в общаке, не меньше половины — наше! Так почему пахан прислал сюда не казначея, а стопорилу? Иль он вконец посеял память, что за такое мы самого его размажем, без разборки и схода!
— Пахан велел нашмонать вас! Размазать не думал, — вступился Влас.
— Стопорило — не посланник добра, не лепи темнуху, кент! — оборвал второй законник по кличке Казбек.
— Я не фраер, чтоб «липу нести». Законники, что теперь фартуют в «малине», не знают вас. От того меня послал пахан, — говорил Влас спокойно.
— Куда же слиняли те законники? Накрылись в ходках или тянут сроки в зонах? Хреновый пахан, коль своих от лягавых не притырил. Сам на воле дышит. А фартовых просрал? Нас вернуть хочет? — усмехнулся Сивый.
Влас голову опустил. Крыть стало нечем.
— Идет он в сраку! Как сумел посеять, так пусть дыбает. Мы ему не кенты теперь! Свою «малину» сколотим. Скоро наши кенты из ходки выйдут. К нам возникнут. Сами фартовать будем. Без вашего пахана. Он, падла, никого из ходки не вытащил. Другие — своих выдрали! Выкупили, стыздили, увели. На все шли ради кентов. А наш — жопу на общаке грел? Канал файно, а мы на Печоре дохли, чтоб его срака не простыла?
— «Грев» один раз в ходку передал. А потом как о жмурах мозги посеял! Теперь у него рассвело, когда в дело ходить стало не с кем? Ну и мы ему не хевра! Хватило с нас его шоблы! — говорил Сивый.
— В другую «малину» иль свою собьете, пахан вам на сходке укажет. Могли б вякнуть, чтоб другие не дергались, где вы и что с вами, — укорил Влас.
— Что с того дерганья нам? Вон Казбек едва додышал до воли! Что о том слышал пахан? Все уже думали, что он откинулся. Охрана и та поверила. Еще бы, колотун под полсотню и пурга к тому же! Я его на себе десяток верст пер. В зону! Чтоб задышал. Еле вырвал с того света…
— А что не смылись с ходки на волю? — удивился Влас.
— Куда? Казбек почти жмур, я — около того. Ни хамовки, ни барахла, ни баксов. Прихиляли в зону, верняк, я приполз с Казбеком на спине, охрана чуть ли не рехнулась от удивленья! Законники в ходку возникли, когда обоих нас оставили, как жмуров, волкам на положняк. А мы дышать захотели. Уже вычеркнули из списков. Где тогда был пахан? — едва проталкивал слова сквозь стиснутые зубы Сивый.
— Где ж так вас прихватило? — не выдержал Федька.
— Дорогу пробивали. Для машин. После бурана. А он за собой волчьи холода приволок на хвосте. Зэки на ходу дохли. Обмораживали легкие, и хана! Мы дольше всех держались — три дня. Потом сил не стало. Никого тогда не хоронили. Колотун всех доканал. Вот там до нас доперло, что без понту мы «малине». И пахану… В зоне, бывало, из-за заносов хлеба по две недели не было. Дышали те, у кого «грев» имелся. Они за пачку галет всю получку требовали. Свои же, законники. Хоть и одной крови, а пузо у всякого свое. На холяву ничего не давали. Не делились. А мы, не глядя, что в «малине» доля осталась, с голодухи дохли, как сявки! Да разве такое посеешь? — возмущался Сивый.
— Ты ботаешь, чего на волю не слиняли мы тогда?! Ну и задрыга ты, Влас. На свободу смываются живыми. С башлями и ксивами. Мы не с креста сорвались, с погоста. И дорога та по запретной зоне шла. Сдохнуть можно, смыться — нет! Когда Сивый приволок меня к воротам, охрана шарам родным не поверила. Думали — дурное привиделось. А нам дышать хотелось. Еле одыбались в своем бараке. В те дни даже чужие шныри нам свои заначки хамовки отдали. А пахан где был? Теперь мы ему нужными стали? А тогда? Так вот хиляет пахан знаешь куда? — налились кровью глаза Казбека.
— Да и тебя бортанет, коль лажанешься! Покуда все кайфово — держит! А чуть попух, кликуху твою враз проссыт! — пообещал Сивый.
— Давно тут капаете? — спросил Влас.
— Своих дождемся и ходу! Не больше недели осталось. Сами задышим. А с паханом свидимся. На сход его вытащим! За все! И наш положняк пусть не тронет, задрыга! Иначе со шкурой снимем! — пообещал Сивый.
— Я думал, вы в откол навострились иль в другие «малины» намылились, — сознался Влас.
— До нас тебе нет дела! Да ты кто есть? Шпана, мелочь! И твой пахан — пидор! Трехнули, как есть! Хотя и не должны отчитываться перед каждым говном! Если б мы и откололись после всего, нас любой бы сход оправдал, никто и пальцем не тронул бы. А пахану, клянусь мамой, даром не сойдет, он еще приморится на разборке, — пообещал Казбек.
Влас сидел на табуретке у входа в комнату, старался не злить законников и самому не дергаться. Уж кто-кто, а он лучше других знал цену пахану, немало от него стерпел унижений. Случалось, и ему приходила в голову шальная мысль — слинять в другую «малину». Но удерживала доля в общаке, которую пахан добровольно никогда не отдал бы Власу. А пока ее сколотишь в другой «малине» — годы пройдут. Да и кто возьмет в «малину» с голыми руками? Тех, какие на кармане имелись, хватило б ненадолго. Бухнуть в ресторане пару раз. С таким к фартовым не возникнешь. Отнять у пахана силой тоже не мог. Тот был законником, а Влас — нет. Если б он вздумал поднять руку на пахана, фартовая разборка в тот же день приговорила б его к ожмуренью и размазала бы стопорилу, не пожелав узнать причину.
Добром, по просьбе, пахан никому не отдавал долю. Случилось однажды такое. Потребовал один из кентов свой положняк, пахан ничего не ответил. Но наказал…
В первом же деле оставил его «на хвосте». Милиция поймала. Пока следствие шло, указ об амнистии вышел. Выпустить на волю сразу власти не решились. И сослали на Сахалин — сторожем заповедника, громадного, глухого участка тайги, откуда в одиночку никому сбежать не удавалось. Ни одна дорога и тропинка не вела туда. Простуженная баржа, скрипя шпангоутами, ткнулась в берег ржавым носом. И конвой велел фартовому выходить.
Указав на хлипкую хижину, прилепившуюся к скале, ему сказали:
— Вон твои хоромы отныне! Там живи! Не сможешь — сдохнешь! Зато — на воле, сам себе власть и пахан. Сам себя смотри, ни от кого не ожидая помощи. Ее не будет. А и убежать не сможешь. Зверья тьма. И чтоб на участке порядок держал, как велели. Иначе через три года найдется — кому с тебя спросить…
Бросили хлипкий трап на сырой берег, поторопили покинуть баржу, дав с собой коробку спичек, полмешка соли, пачку сахара, махорку, мешок муки, топор и нож…
Фартовый оставил все это на берегу, не желая принимать подачек от фраеров, и пошел в хижину, уверенный в том, что удастся ему слинять отсюда не дольше, чем через пару дней.
Решил немного передохнуть с дороги. И едва ввалился в избу, как уснул прямо на полу.
Проснулся под вечер от жуткого грохота. Вскочил в ужасе. Глянул в окно и обомлел. На море поднялся шторм. Волны перехлестывали через хижину, норовя смыть ее в море. Трещали стены избенки, стонала крыша, звенели стекла в окне. По спине фартового дрожь побежала. Оглядел избенку. Ни спичек, ни дров, ни курева не осталось от прежних хозяев. Холод, пыль и сырость прижились в каждом углу.
Фартовый выждал паузу, вышел из хатенки, бросился вверх — на сопку, в тайгу. Там темно и холодно. Законник пошел, не разбирая пути. И вдруг треск сучьев услыхал. Вгляделся и вжался в дерево. Навстречу ему пахан тайги — медведь. Хорошо, что ветер от зверя на вора дул. Иначе не сносить бы головы.
Фартовый ползком в избенку воротился. Есть захотел. А пусто. Печка, нетопленная много лет, ощерилась черной пастью. Вот тут-то и вспомнил законник, как оставил на берегу все, что нужно было для жизни. Море смыло, унесло все, что отказался он принять из рук охраны.
Законник не своим голосом взвыл. Все вспомнил. И пахана, и свою долю. И усмешку зловещую. Пахан, конечно, знал, где фартовый. Но решил проучить того и не спешил на выручку. Не зря «в хвосте» оставил.
А фартовый, промучившись неделю в холоде, наломал в тайге сухих веток, трутом разжег огонь в печке. Та, прокоптив избенку дочерна, наконец-то разгорелась, задышала теплом. Фартовый носил сучья, ветки, складывал их про запас — на ночь.
Утром на морском берегу собирал ракушки, варил их в ржавом ведре; ел устриц жадно, одну за другой.
Морская капуста и крабы, мелкая рыбешка и ягоды — все шло в ход, ничем не брезговал. Истинно
