Зинка, на что всякое видела, тут же до усеру хохотала, глядя, как шпана лярву греет.
— Ее тоже замокрили? — похолодело у Федьки что-то внутри.
— А ты чего сбледнел? Иль жаль тебе курвицу? — насторожился Влас.
— Я сам хотел с нею рассчитаться! За свое! Зачем опередили?
— Седьмым в очередь могли поставить. Ну, ботаю, отвела шпана душу на судьихе! Никто не сетовал. Хотели пришить ее. Да больно она по вкусу пришлась. Оттыздили ее — файней некуда. И подкинули без памяти под порог дома. Всю голую и отделанную. Она после этого, говорят, в петлю совалась. Но вынули, не дали сдохнуть. Дышать осталась. Но борзой стала. Всех городских алкашей и шпану велела переловить. Да что понту? Кого она могла узнать в мурло? Ее ж впотьмах тянули. Шпана не совсем дурная. Как же она их узнавала б? По хренам, что ли? — захохотал Влас. — Она с год после того одна из дома не совалась. Теперь вот только начала сама на работу ходить. Но, как говорят, «пушку» при себе носит. Да что она в бабьих клешнях? Пугалка для лидеров. Шпану этим не остановишь. Пикнуть не успеет, как сгребут.
— Опять звереет?
— Она, сука, всех ханыг отправила на лесоповалы. Город, как говорят, очистила от говна. С ними и шпану. Они в тайге год вламывали. Вернулись, а их всех из квартир выписали. Куда деваться? Пошли по подвалам, чердакам. Их мусора в три дня взяли. И тех, кто за жилье скандалил, вернуть свое пытался. Иной за это бабу оттыздил. Она — к лягавым. И опять их в тайгу на постоянное проживание. А сколько в зоны загремели за драки — счету нет! Все она! Вот и собираются хмыри еще разок ее встретить. Напомнить кое- что. Но уже не вшестером — всей оравой пропустить сквозь строй. Может, падла, мозги сыщет? Ведь скольких жилья, семей лишила!
— Она умеет отнимать большее, — согласился Федька, вспомнив свое.
— А я думал, ты гоношиться станешь. За то, что опередили, не дали самому с нею счеты свести, — пристально посмотрел Влас на Федьку.
— Мое от меня никуда не денется. Может, приморю ее в канализации. Хотя теперь плевать стало. Много чести всякое помнить, — отмахнулся Федька.
— Кенты! Мусора! Линяем! — внезапно просунулась в дверь голова стремача, и Влас с Федькой, словно тени, скользнули из дома в узкий проулок, шли быстро, молча, стараясь держаться ближе к заборам, стенам домов.
Влас ориентировался в городе лучше, чем в содержимом своих карманов. В кромешной тьме подворотен и задворок он ходил, не спотыкаясь и не оступаясь. Вот и теперь привел в какую-то лачугу. Тихо закрыл дверь. И, подтолкнув Федьку, сказал:
— Тебя шмонают, кент. Угрозыск всесоюзную облаву устроил. Ну, а тут еще эта падаль ссыт тебя. Знает, лярва, дышать не оставишь, коль припутаешь. Вот и уськает лягавых во все щели. Чтоб кентель не посеять. Видать, покуда ей дышать охота! — говорил Влас. И вздохнул: — Хоть бы Казбек сумел смыться…
Федька закурил, пряча огонь от спички в ладонях. И тут же услышал осторожные шаги, крадущиеся к хижине со стороны улицы. Он не успел предупредить, Влас уже стоял у двери. Федька прижался спиной к стене.
«Свои или менты?» — мелькнула заполошная мысль.
Дверь открылась резко, сильно. Так ее открывает лишь милиция. Свои не рвут с петель, не оглушают шумом. Осторожно скрипнув, скажут тихо: «Свои…»
Здесь же словно ураганом двери распахнуло.
— Эй! Кто тут? Выходи! — послышалось снаружи требовательное, злое. Резкий луч фонаря зашарил по углам. Вырвал из темноты выбитое окно, кривоногую железную кровать.
— Ушли! Глянь, окно выбито! — послышался чей-то голос.
— Пошли проверим, — предложил второй.
— Чего смотреть? При разбитых окнах нас никто не ждет. Я знаю, где они! Пошли за мной! Не теряй времени!
— Э-э! Нет! Тут кто-то есть! Нутром чую, — затопали шаги к двери. И едва голова показалась в дверном проеме, тяжелый кулак Власа опустился на макушку пудовой гирей.
— Линяем! — услышал Федька тихое, как шелест листьев, и следом за Власом шмыгнул через разбитое окно.
Вслед им светили фонарями, свистели, кричали милиционеры. Но на погоню не решились. Да и безнадежным было это дело. Фартовые умели уходить без следов.
— Ты что? Замокрил лягавого? — спросил Федька, едва законники попали в кромешную темень окраины города.
— Верняк! Иначе не могу! А что, дышать оставить падлюку?
— Теперь за него весь город на уши поставят. Смываться надо, пока не попутали мусора. Они за своего не с одного шкуру спустят нынче. Никому ходу не дадут.
— Кончай дергаться! Сколько лягавых за свою жизнь ожмурил, тебе и не снилось. Хиляем к шмарам! К этим лягавые не возникнут! — свернул Влас к притону и тут же приметил «воронок», примостившийся к забору.
Из притона пьяная брань, крики девок, возмущенье нарушенной попойки выплеснулось:
— Чешите отсюда по холодку! Нет здесь чужих! Все свои! Чего лезете, куда не зовут! — орала бандерша визгливо.
— Да грузчик я! В гости пришел к Верке! Ну чего меня обшариваешь? Оружие? Оно — одно, меж ног растет, — доносился хохот мужика.
— Не лезь ко мне, лягавый гад! — послышался визг какой-то девки.
— И сюда возникли! Смываемся! — предложил Власу Федька.
Едва они прошли несколько шагов, как за спинами услышали окрик:
— Стой! Не с места!
Влас тут же перемахнул забор. Федька едва успел ухватиться за штакетник, почувствовал боль в ноге, одновременно услышал выстрел. Пытался сделать шаг, но не смог. Вторая пуля пробила плечо.
— Изрешечу гада! — подскочил к нему тучный мужик и, глянув в лицо, освещенное фонарем, заорал во все горло:
— Поймали! Ребята, сюда! Попался! Здесь он!
Федьку втолкнули в «воронок», и всю дорогу, до самой милиции месили его тугие кулаки.
— Бобров! Он самый! — услышал Федор совсем рядом и, разодрав вспухшие глаза, увидел лицо Ольги. Он попытался встать, сказать ей все, что накипело на душе за годы, но не смог.
Федьку швыряли из угла в угол на кулаках и сапогах под забористую милицейскую брань:
— Говори, козел, кто был с тобою?!
Федька молчал.
— С кем виделся из своих? — прорезала ослепительная, одуряющая боль в боку.
— Почему сюда приехал? К кому? — выплеснулась в лицо кружка воды.
— Молчишь, зараза гнилая?! Так получи еще!
Федька уже не чувствовал боли. Он потерял сознание. Сколько над ним издевались, он не знал, потерял счет времени.
Очнулся в больнице, в тюрьме. Узнал, что скоро будет суд.
«Скорее бы уж к одному концу. Хоть какая-то определенность. Уж либо убили б, либо оставили в покое», — думалось ему.
Федьку дважды вызывали на допросы к следователю. Тот не бил. Даже не орал, не ругался. Вопросы задавал спокойно. Поняв, что Федор не намерен отвечать, пожал плечами и сказал:
— Убийство милиционера — преступленье серьезное. За него расстрел могут дать. Жаль мне вас. Но раз игнорируете следствие, я не собираюсь вымаливать показания, которые сохранили бы вам жизнь…
— Я никого не убивал! — вырвалось невольно, и Федьке впервые стало страшно. Ведь вот Сивого расстреляли за милиционера. И его, Федьку, тоже к «вышке»? Но он и впрямь никого не убил.
— Тогда скажите, кто был с вами в ту ночь в лачуге на окраине города? В тот день, когда вас взяли? Вы были вдвоем. Тот через забор ушел от милиции. Кто он?
— Не знаю. Я один был. Тот, может, случайно близко оказался, — выгораживал Федька Власа.
