Пахан «малины» сидел за столом и, буравя Коршуна злыми взглядами, хлестал водку стакан за стаканом…
Он сказал свое слово на разборке. Теперь психовал молча. Он не любил проколов в делах. И никогда не отмазывал лажанутых. Не терпел слабаков. Не понимал, не верил, не мирился с приговором судьбы, которая, случалось, бывала сильнее разборок, и не соглашался, что от фартового может отвернуться сама фортуна…
Коли так случалось, выкидывал из закона любого. Невезучий, засвеченный не может зваться законником, иметь долю в общаке, дышать наравне с фартовыми. Таких мокрили, расписывали прямо на разборке, а глухой ночью закапывали где-нибудь на пустыре либо в тайге, иногда в темном углу кладбища. Дышать не оставляли.
Это Коршун знал не хуже других. Сам нередко участвовал в таких разборках, но в другом качестве. Хорошо знал законы «малин». А потому поблажки для себя не ждал.
— Хавай землю! — наступил кто-то сапогом на шею, подтолкнув Коршуна к ногам пахана.
Последние секунды… Коршун вцепился зубами в пол, понимая, чувствуя шкурой, каждой клеткой и нервом, что вот сейчас сунут ему кенты «перо» в бок по самую рукоятку.
Нет, он не испугался. Боль отбила всякую охоту к жизни. Да и была ли она?
Фартовый набрал воздуха побольше. Чтоб легче отошла душа, чтоб меньше чувствовать боль. И вдруг услышал голос сявки, ворвавшегося в дверь:
— Лягавые! Линяйте, кенты!
Кто-то наспех сунул ножом в бок. Пол перед глазами почернел, стал похожим на землю, теплую и мокрую. Она не пахла травой, она пахла кровью. Коршун почувствовал, как проваливается в яму. Глубокую, сырую, бездонную. И улыбнулся, понимая, что умирает.
Над головой вдребезги разлетелось стекло. Это уходила «малина». Фартовые вышибли окно и задами убегали от милиции. Они были уверены, что Коршуна успели ожмурить. И тот ничего не вякнет мусорам. А сявки, стоявшие на стреме, не знали ничего. Им, начинающим ворам, фартовые не доверяли серьезных дел, кроме сторожевания своих хаз.
Коршун лежал на полу в луже крови и уже не слышал, как в открывшуюся дверь вошла милиция. Кто-то подошел к нему, повернул лицом вверх. И, едва глянув, признал сразу, сказав коротко:
— Срочно в больницу его! К Баргилову! Передайте Юрию, пусть всю душу вложит и спасет! Этот нам живым нужен! — поторопил оперативников следователь городского уголовного розыска Владимир Иванович Коломиец.
Оперативники бережно положили Коршуна на носилки, погрузили в машину и заспешили в городскую больницу.
Вечером туда приехал следователь. И, войдя в приемный покой, тут же нашел хирурга Баргилова.
— Ну, как мой пациент? Жив?
— Пока дышит. Что будет дальше — не знаю. Крепко ему зацепили. Да еще избили зверски. Куча переломов, отбиты почки. Его латать и по кускам собирать не один раз придется. Но не теперь. Не выдержит… Сегодня основное сделали. Пять часов продержался на операционном столе. Прямо тебе скажу: из могилы вытащили. Пять минут клинической смерти пережил. Думал, потеряем его. Но нет! Задышал! Крепкий орешек! Где ты его подобрал? Кто он? — спросил хирург.
— Можно глянуть на него? — не хотел отвечать давнему другу следователь.
— Без сознания он. И еще не скоро очухается. Если вообще выживет… Сам посуди — ни одного живого места. Желудок и кишечник атрофированы. Селезенка и поджелудок пробиты ножом. Одних внутренних кровоизлияний — восемь. Череп травмирован. Ребра, руки, ноги поломаны. Выбиты зубы. Мошонка вспухла с футбольный мяч. Будто этого мужика через мясорубку пропустили.
— Это ты, Юра, верно сказал. Он через мясорубку прошел. Да еще какую! Но если б не он, не миновала бы меня эта участь…
Хирург сигарету выронил изо рта. Уставился, не веря в услышанное.
— Не удивляйся. Он мое перенес. Но фартовые нынче другого на мой след пошлют. Кого? Кто знает. Этот должен был убить меня…
У хирурга дрогнули руки:
— Зачем же я его спасал, гада? — выдавил глухо.
— Так надо, Юрка! Он должен был убить. Но я — живой. На Коршуна, сам говоришь, надежд мало. Из ста шансов — один… А фартовые не отдают своих кентов даром. Кто-то другой начнет караулить меня. Чтобы свести счеты и за Коршуна. За всех разом. Тот может оказаться удачливее, — выдохнул Коломиец.
— Ну и работа у тебя, хуже моей! — поморщился Баргилов и признался: — Когда к операции готовили твоего мерзавца, на него патологоанатом взглянул. И сказал сразу: «Уголовничка будешь из криза вытаскивать? На кой хрен? Давай его ко мне сразу. Чтоб без мороки… Он, сволочь, «на игле» лет десять сидел. Глянь на его вены. Все руки в шнурах. Зачем тебе это дерьмо спасать? Кого жалеешь? Он, гад, столько хлеба не съел, сколько кокаина принял. Одной тварью меньше будет! Вор он! Таких из милосердия отстреливать надо, для очистки рода человеческого…» Я тогда и спросил, откуда он знает, что на операции — вор. Патологоанатом показал на татуировку. Там крест на всю грудь и обвит змеей. Сверху донизу. И ответил: «Крест — это судьба. Так и у воров. А змея — фортуна. Она по-ихнему вроде талисмана. От бед бережет. Силу дает, хитрость. Ее не всем колят. Только особым. Кто средь воров в чести ходит. Кто в законе не первый год. Только этого — подвела фортуна…» Ну и добавил, что через его руки они проходят куда как чаще, чем через мой кабинет. Мертвецов не допрашивают. А он на досуге изучал эти наколки и татуировки. Идентифицировал иногда. Ведь воров тоже хоронят свои. Патологоанатома они не боятся. Рассказывают о покойничках. Кого уважали…
— Значит, и за Коршуном придут, — спохватился Коломиец. И, бросив спешное: — До завтра! — выскочил из ординаторской.
…В морге было темно. Синяя лампочка под потолком горела тускло, освещая одинокую фигуру патологоанатома, спокойно допивающего чай.
Мертвецы лежали на столах, деревянных лавках, обитых клеенкой. И, казалось, спали, отдыхая от суеты, забот и шума.
Николай Волков работал в морге много лет и давно не обращал на мертвецов ни малейшего внимания. Он был циником и философом. Любил порассуждать о бренности земного. Смеялся над пугливыми студентами. И радовался приходу знакомых, как подарку.
Да и то сказать, по доброй воле, без крайней на то нужды никто сюда не заглядывал. И патологоанатом рад был каждому.
Соскучившись по общению, он иногда, не выдержав, сам приходил в больницу, чтобы не отвыкнуть от человечьего языка. И говорил, и слушал, набирая тепло в душу на две, а то и три недели предстоящего одиночества в морге.
Правда, была тут и санитарка. Но она, едва убрав в морге, убегала домой заполошенно. Покуда сама жива. Больше двух часов не выдерживала. И хотя проработала в морге почти десять лет, к виду покойников не привыкла. Всегда жаловалась врачу, что мертвецы снятся ей по ночам…
Николай Волков давно хотел заменить санитарку, но во всей Охе не нашлось желающих на ее место.
