Через два дня Драга умер. Рано утром проснулся Коршун, а сосед лежит лицом к нему. Глаза открыты, а не моргают. В них ни боли, ни горя. Тень улыбки застыла. Видно, в последние минуты получил отпущение на небесах и ушел из жизни, ни о чем не жалея. Да и была ль она у него?..
Драгу вынесли охранники, взяв его за руки и за ноги. Даже мертвого не пожалели. Волокли по полу. Коршуна от такого передернуло.
Лишь на десятый день, когда силы стали явно сдавать, заглянул к нему в шизо старший охраны и спросил:
— Эй ты, гнида! Будешь вкалывать иль тут сдохнешь, как твой сосед?
Колька поспешно встал. Подошел к оконцу, хотел ответить, что согласен на пахоту, как дверь шизо открылась. Его выпустили в узкий длинный коридор.
— Иди в баню! Небось, вшей набрался! Оттуда в столовую! Получишь робу и в забой! Без фокусов! Понял?
Тот же бригадир, увидев Кольку в забое, криво усмехнулся:
— Что? Достала мозги охрана? Поумнел в штрафном изоляторе? То-то! Здесь — наша зона! Хватай лопату и шуруй к транспортеру! — скомандовал как пахан.
Колька зубами заскрипел. Но знал, спорить бесполезно. Он запомнил слова и ухмылку бригадира. Не мог простить ему и шизо.
«Погоди, козел паскудный, лысая жопа, гнилой катях, будет и моя минута! Уж я ее не упущу!» — пообещал Коршун, решив убить бригадира в первый же подходящий миг.
Трое зэков, не разгибая спин, грузили уголь на транспортер, идущий вверх нескончаемой лентой.
Голые по пояс, лоснящиеся от пота и пыли, они были похожи на чертей, прописавшихся в забое либо сосланных из ада за грехи.
— Чего топчешься, как усрался? Иль кила в яйцах выросла? Становись и вкалывай! — открыл рот один из них.
— Давай, сынок, помоги. Да скинь робу, чтоб сердце не посадить, — обратился второй, и Колька враз потеплел. Снял брезентовую куртку, рубашку, майку. И через пяток минут его невозможно было отличить от тех троих.
— Надень рукавицы. Не то к вечеру руки облезут. Шкуру до самых локтей снимешь. И воды испей. Чтоб ночью не харкать пылью, — сказал Кольке тот же человек.
Коршун быстро набросал свой уголь на транспортер, помог и ему. Когда сели на короткий отдых, Коршун, не колеблясь, подсел рядом.
— Зови Ивановичем. А тебя как? — спросил тот тихо.
— Колька, — еле вспомнил родное имя.
— Давай в соседи ко мне. На шконку рядом. Бывший мой друг на воле.
— Иванович? Ты что? В подружки уговариваешь блатного? — расхохотались двое мужиков.
— Вломлю падлам! — вскочил Коршун. Но Иваныч успел стать на пути:
— Не тронь их, сынок! Не марай душу в говно. Что взять с них нынче? Не то что тело, мозги пропылились. В башке одна копоть. Да и о себе говорят. Путный разве о гаком помышляет. Только тот, кто живет низом, тем, что меж ног растет. У них, кроме этого, хоть все изнутри обшарь, кроме говна, ничего не сыщешь…
— Обижаешь, Иваныч! — скривился один и продолжил: — Какой уж низ? Давно я позабыл, зачем у меня яйца имеются. Года три, как не проверял, на месте ли они? Надо перед освобожденьем заглянуть, не потерял ли я их в забытьи?
— Это точно! Жена первым делом там пошарит. Не сыщет, взашей выкинет, — рассмеялся четвертый, Степка.
— А что? Один наш домой приехал, а вечером — стук в дом. Открывает. Спрашивает: «Кого надо?» А мужик в ответ ему: «Это ты как здесь оказался? Я — хозяин тут!» Оказалось, жена замуж вышла, пока мужик ее срок отбывал. А сознаться не хотела. Про запас берегла. На всяк случай. Если второй мужик бросит ее. Даже в постели переткнулись, пока тот, второй, на работе был. Смотрит на нее наш освободившийся, а баба, как побитая сука, меж ними мечется. И говорит, мол, если б можно было нам всем вместе тихо жить… Ну, наш не выдержал: «Я себя на помойке не поднял! Не хватало, чтоб очередь на суку занимал! Я пока еще мужик!» Вышел вон из дома. И вспомнил о той, которую в молодости любил. Первую. Пришел к ней. А она с троими детьми мается. Одна кругом. Оказалось, это ее мужик к его жене ушел, — захохотали зэки.
— И что теперь? — удивился Колька.
— Осип? Остался у той, первой! Живут. Детей на себя записал. Новый дом нынче строит. Кузнецом работает. Был одиночкой. Жена не рожала. Зато теперь целых трое отцом кличут. Плохого в папки не берут. А жена… В тягостях теперь. Своего, кровного Осипу подарить решила. Четвертого сына! А может, дочь! Так-то оно! Хоть из зоны, но мужиком вернулся. Отцом! Судьба наградила!
Судьба… Колька пригорюнился. В черной штольне отчетливо увидел ее. Первую… Самую лучшую на свете девчонку.
И зачем позволил утащить себя из Хангузы? Дал обидеть ее! Прозевал. Упустил. Разве вернешь ее теперь? Никогда. Она не поверит, не простит. Да и ждать не станет.
Сколько лет минуло? Пора бы и забыть ее. Но почему не уходит из сердца эта девушка?
«Милая моя! Незабудка одинокая! Как бы я дорожил сейчас тобой!» — вспоминал он Тамару.
— Вставай, пошли, сынок! — услышал Коршун. И до конца смены, не разгибая спины, загружал уголь на ленту транспортера.
Бригадир, проходя мимо, посмеивался над ним. И Коршун поневоле стал следить за рыхлым крикливым мужичонкой, который хамил всем подряд.
Прошло недели две, когда в одной из выработок нужно было расчистить завал. И бригадир, приведя туда Коршуна, сказал, показав пальцем на гору породы:
— Чтоб к концу смены все вылизал, слышь, ты, вошь недобитая? Иначе…
Закончить угрозу он не успел.
Колька налетел на него, сбил с ног. Ухватив глыбу породы поувесистей, опустил на голову резко, изо всех сил. Бригадир крякнул. Дернулся. Коршун выбил породу из-под опоры. Крыша над нею обвалилась, засыпала бригадира, провисла, затрещала над головой Кольки. И, едва тот отскочил, засыпала штольню и начала провисать дальше.
Колька испугался лишь на секунду. Но и этого было достаточно. Крыша штольни с треском лопнула…
Коршун почувствовал удар, неимоверную тяжесть, навалившуюся на него со всех сторон. Она сдавила, скомкала, скрутила накрепко.
«Накрылся, как курва в параше!» — мелькнула последняя мысль…
Очнулся в тюремной больничке. Весь в бинтах и гипсе.
— Очухался! Твое счастье! Иванычу магарыч ставь! Он тебя достал. Ночь не уходил, пока из породы не выковырнул. Опора подвела. Бригадира насмерть убило. Жаль мужика, — вздохнул тюремный врач, глянув на Коршуна, и указал на тумбочку: — Тебе с воли посылка пришла. Все деликатесы. А говорили, что нет никого. На целый год еды прислали! — Он открыл дверцу.
Колька увидел колбасу, сахар, табак, банки халвы, мед, варенье, печенье и множество всяких пакетов, кульков, свертков.
Он попытался встать, но врач не разрешил, сказав жестко:
— Только через три недели…
Но уже через пять дней Коршун начал понемногу вставать с постели. Его навещал Иваныч. Пользуясь отсутствием врача, они покуривали. Коршун угостил мужика сервелатом, халвой. Тот давно забыл их вкус. В банке с халвой, на самом дне, лежала завернутая в слюду записка:
«Держись, Коршун! Хавай «грев»! Мы тебя помним. Долю держим! Выйдешь с ходки — все будет в ажуре! Держи хвост пистолетом. Не дай себя загробить. Принудят пахать — паши. Лишь бы живой нарисовался! Закон тебя простит. Хавай! Каждый месяц получать станешь. Башли на кайф получать станешь. Передадим с задрыгами. Пан».
Коршун глазам не верил. Он знал, что задрыгами фартовые звали охрану.
