волшебное слово вошло в мою жизнь, когда мы прыгали с камня на камень там, где река вытекала из озера и начинала свой стремительный бег под густой кровлей соснового леса. Уля жил в бывшей овчарне, маленьком строении с земляным полом и бревенчатыми стенами, немного не доходившими до земли. Еду он готовил на жаровне посреди единственной комнаты, а дым от костра уходил через отверстие в крыше. Мебелью служили камни, пни и сучья деревьев. Самое длинное бревно одним концом лежало в кострище под жаровней и с каждым днем становилось все короче и короче, так что я был избавлен от необходимости рубить дрова, разве что для растопки.
Там, в мире старого Уля, я впервые понял, насколько, в сущности, проста жизнь. Сложной ее делают люди, в силу привычки сами того не замечая. С первых шагов нас учат: чтобы спать, необходима кровать, чтобы есть, нужны стол и стулья. Однако после первого же дня, проведенного в доме Уля, я вдруг осознал, что можно прекрасно обходиться вовсе без мебели.
Уля любил поговорить, но никогда не рассказывал о себе. Окольными путями мама выяснила, что он, как говорится, знавал лучшие дни. Сын некогда богатого, но спившегося и разорившегося землевладельца, Уля был слишком горд, чтобы просить подачек под видом помощи, и вместо этого в один прекрасный день просто взял да ушел в горы, захватив с собой только отцовскую охотничью и рыболовную снасть. Когда он нашел хижину в Хюннае, то решил остаться там навсегда.
Уля жил тем, что давал ему лес, и еще немножко браконьерствовал, но никогда не заступал слишком далеко за грань закона. Его любили все в округе, в том числе и егеря, и длинная рука правоохранительных органов редко дотягивалась до долины Аста. Таким образом, Бьёрнебю добывал себе пропитание на свой манер и ни от кого не зависел, подобно Робинзону Крузо наших дней. Как-то раз он принес на продажу в деревню горную форель таких невиданных размеров, что «доброжелатели» донесли на него лесникам. Страж закона, повинуясь приказу, отправился в долгий путь к озеру Лунг, расположенному высоко в горах Остердали. Он спрятался с биноклем за кустами и вскоре увидел, как мы с Уля, ничуть не таясь и ничего не подозревая, вышли на озеро на маленькой лодке. Уля решил научить меня ловить на наживку, которую в здешних местах называли «выдрой», и представлявшую собой ку-сок дерева с добрым десятком прикрепленных к нему крючков. Деревяшку цепляют на длинную леску и тянут вслед за лодкой. Таким образом, за один заход удается поймать сразу несколько рыб. Этот метод рыбалки считался допустимым для местного населения, но строго запрещенным для горожан и других посторонних.
Уля греб, внимательно глядя по сторонам, и вдруг заметил блеск стекол бинокля. Он тут же отнял у меня леску, а меня самого посадил на весла. Грести я имел полное законное право, а вот Уля, хотя и считался местным жителем, непременно угодил бы за решетку за то, что позволил мне держать «выдру». Я греб так, словно от этого зависела вся моя жизнь, и ни за что не признавался, что устал, даже когда совсем выбился из сил. Хорошо было этому типу лежать себе с биноклем! Мои руки покрылись волдырями, а скамейка казалась такой жесткой, что пришлось подложить подушку из свернутой несколько раз оленьей шкуры. С каждой минутой у меня на руках оставалось все меньше и меньше кожи, а на заднице — все больше и больше обнаженных нервов. Только вечером, когда мы пристали к берегу, бдительный стражник собрался в обратный путь. Мы же двинулись в противоположном направлении. Лесник торопился дотемна добраться до цивилизации, а мы спешили в хижину в Хюнне.
Победа на озере была одержана, но мой путь домой никак не напоминал триумфальное шествие победителя. Каждый шаг отдавался в задней части моего тела, словно удар хлыстом, и я никак не мог угнаться за моим наставником, хотя именно он нес большую часть нашего пятидесятикилограммового улова. «Не беда. Мы переночуем здесь и пойдем дальше рано поутру», — сказал Уля, улегся на оленью шкуру и моментально уснул. Обычно, если ночь застигала нас в лесу, мы забирались под шатер из еловых Веток. Что может быть лучше, чем лежать на спине под открытым, усеянным звездами небом! На сей раз, однако, я упустил возможность насладиться любимым зрелищем. Плюхнувшись животом на гранитный валун, я уснул как убитый.
Летние каникулы, проведенные в обществе Уля, многому научили меня, и эти уроки остались со мной на всю оставшуюся жизнь. Но главное — я понял, что являюсь частью природы, независимо от того, какая на мне одежда. Стоит один раз испытать это чувство, и вы везде будете как дома, даже если до ближайшего жилья много дней пути, а вокруг — лес, горы, пустыня или океан. В лесу мы с Уля не только видели диких зверей, но стали свидетелями их повседневной жизни. Мы все замечали — где спал лось, где проходила лосиха с лосятами, где заяц обгрыз ствол дерева, где лиса охотилась за птенцами. Когда я вернулся в школу и засел за учебники, я знал уже почти все про живую природу.
Налившаяся красным цветом рябина предвещала скорый приход осени. С тяжелым сердцем я променял свободные горы на цивилизованный Ларвик.
Мне исполнилось пятнадцать лет — возраст конфирмации. Однако я отказался участвовать в этом обряде. Другие школьники прошли его, но только из-за полагающихся по случаю подарков. Мне не нравился священник, и я не хотел, чтобы он клал руки на мою голову.
Когда мы с Арнольдом принимались философствовать, разговор обычно вертелся вокруг девочек из нашего класса и вокруг таинства любви. Тем не менее, как ни интересовали нас девочки, для нас они оставались чем-то совершенно неведомым. В те времена сексуальное образование было неизвестно в школе и невозможно в семье. Свои познания в этом вопросе мы черпали из собственных наблюдений за животными, а также из надписей на стенах общественных туалетов. Как-то раз мальчик постарше решил преподать мне первый урок символики секса. Он нарисовал мелом круг, перечеркнутый пополам и окруженный лучиками.
Знаешь, что это такое? — спросил он.
— Солнце, — ответил я невинно.
Он тяжело вздохнул.
— Это что-то отвратительное, — прошептал он мне на ухо.
— Неужели черт? — тоже шепотом предположил я.
В своей невинности я считал девочек и взрослых женщин существами совершенно отличными от нас, нормальных людей. Как и о чем говорить с ними — казалось неразрешимой загадкой. Один из моих одноклассников назначил девочке свидание. Чтобы быть в состоянии поддерживать беседу с этим таинственным созданием, он весь день перед встречей читал и запоминал спортивные новости.
Мы с Арнольдом пребывали в уверенности, что любовь — нечто совершенно божественное. И как раз тогда мои родители решили разойтись. Они не стали подавать на развод — отец просто продал свою долю в пивоварне и переехал в гостиницу в Осло на то время, которое потребуется нам с мамой, чтобы тоже перебраться в столицу. Шел 1933 год, и я собирался поступать в университет. В те дни я дал себе клятву, что ни за что не разведусь со своей будущей женой.
— Да, я прошел через процедуру разводов, но по-прежнему верю в любовь. Меня крестили в младенчестве, а от конфирмации я отказался, потому что не хотел, чтобы окружающие подумали, будто я верю в того мрачного, мстительного Бога, каким Его рисовал ларвикский священник. В отличие от него, я верил в бога Любви и не сомневался, что этот бог пожалеет несчастную женщину, которая бросила своего мертворожденного незаконного ребенка в реку, потому что ей не позволили похоронить его в священной земле кладбища.
Мы с Арнольдом часто говорили о религии и морали и пытались предугадать свою будущую жизнь в нашем крохотном городке, вымиравшем с наступлением темноты. Церковь тогда уже потеряла власть над юными умами, и наши сверстники ходили туда только на конфирмацию, потому что вслед за обрядом следовали обязательные подарки — часы, запонки или первая в жизни пара длинных брюк. Арнольд, как и остальные, принял причастие, чем, вкупе с красивым низким баритоном и умением играть на пианино, снискал расположение священника. Мы оба любили музыку, хотя я и не отличался хорошим слухом. Зато у меня дома имелся внушительных размеров граммофон.
Моей религией постепенно стала вера во всемогущую и всеобъемлющую созидательную силу, породившую природу и все, что растет и движется на нашей планете. Сын садовника, Арнольд любил цветы и охотно слушал мои философствования о том, что цивилизация ступила на неверный путь развития. Когда же я признавался другим людям, что ненавижу машины и моторы и что в конечном итоге эти изобретения не
