Пока она, выбалтывая все это, висела на моей шее, я недоумевал:
— Откуда она взяла, что я ее люблю, когда я, наоборот, всегда ее терпеть не мог? Я идеалист, мечтатель, подобно всем фалалеям моей комплекции. Я не выношу женщин, похожих на монумент Екатерины Великой. Мне бы женщину-мечту: Офелию, Гретхен, Теклу или Лауру у клавесина какую-нибудь. А тут — прошу покорно! — «холмогорская грация»: фигура купеческой дочки, бюст кормилицы, румяное лицо с победоносно амурным выражением, точно у кафешантанной примадонны. Я люблю женщин скромных, наивных, а Евгения Семеновна — обер-кокетка, даже уже выходящая из моды, флёртистка из флёртисток, и целуется по темным углам со студентами-первокурсниками. Vade retro, Satanas! [8]
Все это следовало сказать ей резко и решительно.
Но что же? Вместо того — хоть зарежьте меня, я до сих пор не понимаю, как это меня угораздило! Я внезапно простонал самым сентиментальным и ублаженным голосом:
— Что я слышу? Может ли быть? Боже мой! Благодарю тебя! за что, за что мне такое счастье?
Мамаша, папаша… образ… Дети мои, будьте счастливы!.. Исайя, ликуй!.. башмак, башмак, башмак!
Был один момент, когда я мог отвоевать себе супружескую автономию, мог стать «главою». Но, конечно, я его упустил. Не нам, фалалеям, улавливать моменты!
Это было в вагоне. Курьерский поезд уносил нас в свадебное путешествие.
— Друг мой, — рыдая, призналась мне Евгения, — я боюсь, что ты будешь на меня в некоторой претензии… у вас, у мужчин, столько глупых предрассудков. Видишь ли… присяжный поверенный Эсаулов… у него были такие красивые усы… Ну, и… ах, я несчастная!
Она ждала, что я ее, по меньшей мере, изобью. Но я сидел истуканом, глупо улыбался и бормотал:
— Гм… конечно, нехорошо… но что же делать, если усы? Бывает! Даже хуже случается… и без усов! Пожалуйста, мой ангел, не нервничай, успокойся… Я не в претензии… Это ничего, совершенно ничего!
С этого момента она меня презирает. И поделом! Не извиняйся, когда следовало прибить. Но презрение презрением, а, что всего хуже, она запомнила, что для меня «это ничего, это совершенно ничего». И помнит пятнадцатый год, и неукоснительно применяет теорию к практике.
О, священная тень незабвенного Менелая! Прими меня в свои родственные объятия! Каких имен я не вынес, каких адюльтеров не терпел? «Фатиница, Фатиница, Фатиница! Чего не претерпела ты?!» Да-с, милостивый государь! Перед вами не мужчина, не человек, а именно какая-то Фатиница в штанах… Елизавета Воробей — баба, которую приписал Чичикову Собакевич в проданные мертвые души, под псевдонимом мужика — вот кто я!
«Все промелькнули перед нами, все побывали тут»! Тенора. Опереточные кривляки. Драматические верзилы: Анафемовы-Распротоканальевы, Громовы-Молниеносновы, Лидины-Тарарабумбиевы. Был жокей, этот хоть ел мало, — о весе беспокоился. Зато геркулес из цирка… я без ужаса вспомнить не могу, что за всепоглощающая пасть была у этого изверга рода человеческого. Серия велосипедистов. Серия атлетов- любителей. Серия конькобежцев. Контрабасист из оперного оркестра. Baigneur [9] Жан в Трувиле. Старший метрдотель в венском отеле. Проводники-черкесы на Бештау, татары на Ай-Петри, тореадоры в Севилье, прогорелые «дуки» во Флоренции… О! Евгения Семеновна хорошо знает географию, и у нее престранная манера ее изучать!
Подрастали дети. Молодое росло, старое старилось. Я — как видите. Евгения Семеновна тоже уже не «наша прелестная» и даже не холмогорская грация, а просто «дама, приятная во многих отношениях», так называемого бальзаковского возраста, когда день жизни прошел, вечер не наступил, а утешения сердце дамское требует, и бес стучится в ребро.
Поэтому сейчас мы в периоде гувернеров и репетиторов. Фемистокл Алкивиадович Альфонсопуло… нравится вам это имя?
О, что это за невежда и проходимец! Но у него нос более греческий, чем даже у Анабазиса Ксенофонта, и глаза маслинами, каких не едали ни Гомер, ни Скараманга. По мнению Евгении Семеновны, этого совершенно достаточно, чтобы успешно воспитывать ребенка в самом строгом классическом направлении. Наш первенец Фединька ежесубботно приносит в бальнике двойки, сидит в каждом классе по два года, под вечным сомнением: смилосердуется над ним благопопечительное начальство, переведет «так и быть» в следующий класс или выгонит на все четыре стороны, с волчьим паспортом — за тихие успехи и громкое поведение. Напрасно я молю:
— Евгения! Перемени репетитора: он ничего не смыслит. Мы не имеем права губить ребенка.
— Ничего не смыслит? Фемистокл Алкивиадович? Да вы с ума сошли! Неблагодарный! Фемистокл Алкивиадович всего себя кладет на алтарь вашей семьи, а вы недовольны, вы критикуете, вы смеете протестовать?! Не Фемистокла Алкивиадовича вина, что у Феди свинцовые мозги! Ваш сын весь в папашу, радуйтесь! Отказать Фемистоклу Алкивиадовичу?! Придет же человеку в голову такая нелепость!.. Ах, да! понимаю, впрочем, понимаю! Вы, по обыкновению, ревнуете? Ха-ха-ха! Скажите, какой Отелло нашелся… Ха-ха-ха! Туда же! Он ревнует! Ха-ха-ха!
Я ревную ее?! Я!.. Да я рад хоть сейчас лететь от нее с капитаном Андрэ к Северному полюсу, а если нелегкая или попутный ветер занесет наш воздушный шар на Луну — тем лучше! Капитан, валяй на Луну! Чем я рискую? От Луны ничего мне не станется! Мы с нею братья по оружию! Она — тоже двурогая!..
Я ревную?! Я, готовый когда угодно уступить ее безданно и беспошлинно афганскому эмиру в гарем, дагомейскому королю в амазонки, — всякому, решительно всякому, кто согласится навязать себе на шею сей камень осельний и ввергнуться с ним вместе в пучину житейского моря?!
Но никто и никогда не возьмет ее у меня, и я никогда никуда от нее не убегу. А если убегу, она догонит меня даже в аду, чтобы водворить меня в черту моей оседлости: под башмак. Ибо без «мужа-мальчика, мужа-слуги» столь курортно-романтическая дама обойтись не может. Я в некотором роде Жан Вальжан супружества. Я прикован к Евгении Семеновне, как каторжник к тачке, с той разницей, что каторжник все же влачит свою тачку, куда он хочет, а я влачусь, куда моя тачка покатится.
Я уже доложил вам, что сейчас мы купаемся в Баньоли, к великой потехе всяких праздношатающихся итальяшек и французишек.
— Messieurs! au nom de pipe! regarder, regarder bien cette baleine la! [10]
A «cette baleine»[11] тем временем уверена, что она, малo-мало не Венера, выходящая из морской пены. Послушать ее — волос дыбом станет. В нее влюблен весь Неаполь. Мессалина перед ней — девчонка и щенок. Клеопатра годится разве в горничные, Нинон де Ланкло — много-много в компаньонки. Этот из-за нее чуть нe впал в чахотку, тот разошелся с семьей, этот хотел броситься под поезд… Словом, как поется в цыганской песне:
И все то врет, все то обманывает самое себя… и только себя, потому что обмануть людей — уже трудно: не по силам, не в состоянии. Какая потребность у женщин быть грешницами! Когда им изменяет возможность действительного греха, они хоть наклепают на себя, хоть нагрешат платонически, воображением!
Разумеется, у Евгении сотня платьев и две дюжины купальных костюмов. На платья я не в претензии: Бог с ними! Платья — фатальная кара супружества. Мужчина осужден мучиться жениными платьями, как женщина — родами. Это — долг платежом красен. Одно за другое, suum cuigue.[12] Но костюмы… эти ужасные костюмы, по фасону, изобретенному мадам Евой, когда, после грехопадения, она сконфузилась своей наготы и «оделась» при помощи виноградного листа!.. Стоит мне взглянуть на купальный костюм моей супруги, чтобы ощутить припадок водобоязни, прийти в унылое,
