Человек отменяется

но в меру! Гадко, но еще не так, чтобы пускать в дело кулаки. Чего я терпеть не могу, так это твой постоянный приход на мои вечеринки в костюмах фирмы «Винальди» Ты хоть знаешь, кто носит одежду этого бренда?

— Нет!

— Как это нет? — почти заорал я. — Ну да, есть люди, страдающие исключительным беспокойством из-за предполагаемых недостатков внешности или неприятных для окружающих особенностей. Ты что, маскируешься? У тебя тайны от приятелей? С нами проводишь время, время замечательное, яркое, полезное, а сам скрытничаешь, и не по-нашему, а по-иностранному, прячешься не куда-нибудь за угол или под кровать, что в русских традициях, а в платье! Боже мой — в одежду от «Винальди»! (Может, не очень убедительный оказался повод для наезда, но именно это пришло мне в голову, и я стал распаляться). Это ведь чисто французские трюки с переодеванием. Как можно постоянно, публично болтать о русском духе, характере и о преимуществах всего национального, но с помощью тряпок прятаться от соотечественников! Скрывать свои недостатки таким постыдным образом. Ты заслуживаешь пощечины, — тут, долго не раздумывая, я отвесил ему тяжелую оплеуху. Моя нерушимая склонность ни во что не ставить человека пришлась тут кстати. Я вообще очень легко нарушал правила общения и без каких-либо переживаний и раздумий непринужденно переходил от чистоты к пошлости и наоборот.

— Признайся, Рубашкин, — продолжал я орать, — что скрывается у тебя за костюмом итальянцев! Почему ты запер себя в тесные формы «Винальди»? Не скрываешь ли ты ничтожный дух, греховный образ жизни, непреодолимую тягу к подлости? Пришла пора сказать об этом открыто. Наливай стакан водки и начинай исповедоваться. Да-с, именно так. Кто, господа, готов поддержать меня?

— Пусть рас-ко-лет-ся! Все это о — чень сквер-но. Вдруг это не — проста—я тайна, а умо—помрачи- тельная! — заикаясь, выговорил Дубасов, мордастый воротила рекламного бизнеса. Его глаза выпучились, брови приподнялись, образовывая на лбу шпалеры глубоких морщин.

— Пора, Сергей Сергеич, язык развязывать. Может, у вас зараза под костюмом? Аномалия какая-то костная или насекомые? Я полностью согласен с господином Гусятниковым: обществу нужны подробности! — рассмеялся низенький господин Шин, оптовый торговец луком и чесноком.

— Не торопись, Буфет, дай водки хлебнуть, а потом можешь секретный клубок того… распутать, — ухмыльнулся Птырь, чиновник из городской мэрии. Многолетнее занятие казенным делом притупило у него чувство реальности и вызвало оскудение некогда небедного словарного запаса. — Может, и мне стыдно станет, что я того… недосмотрел что-то. А?

— Сейчас он начнет врать. Знаем мы этих господ Рубашкиных… Правду у них не выскоблишь! Кажется, все очевидно, а они открещиваются! Отказываются! Врут! У меня нет и капли уверенности, что он сознается! Что выставит напоказ свое уродство! — яростно воскликнул Пузанов. Слова он выговаривал резко, четко, тоном непререкаемого авторитета. Прокурор областного ведомства, Пузанов когда-то на юге работал вместе с действующим генеральным прокурором. Поэтому теперь он стал чрезвычайно важен и высокомерен. Говоря, он потирал руки с такой любовью, будто лаская бумажонку о своем назначении на заоблачную должность.

— Tuohuan, что в переводе с китайского переодевайся, — бросил я небрежно. — Сейчас же докажи публике, что ничего такого не скрываешь. А то позже нажрутся эти кутьи гоголевские и некому будет доказывать. Опять все забудется. Уж нет! Скидывай одежды!

Мне на самом деле стало интересно, дожму я его или нет.

— Как, за столом? Да, право, у меня ничего такого нет. Я даже не ведал, что «Винальди» носят люди, которые …

— Брось болтать! Раздевайся! — заорал Пузанов. — Оправдываться будешь потом. Лицо прокурора налилось кровью то ли от избытка злобы, то ли от водки, которую он хлестал без остановки.

— Сергеич, тебе при—дет-ся оста-ть—ся в чем мать роди—ла! — с хихиканьем выговорил Дубасов, извлекая из ракушки устрицу.

— Торопись на второй этаж, Рубашкин. Бутики мужской одежды еще открыты! — бросил кореец Шин. После пары порций виски глаза его совсем сузились. «Как же он видит?» — удивлялся я.

— Ты что нашего дорогого Иван Степановича того… нервируешь? Сказали тебе — иди переодеваться. Так поторапливайся! Денег что ли дать на… как его, новый костюм? — захихикал Птырь. Мне даже показалось, что он полез в карман за бумажником.

Рубашкин встал и быстро вышел. Публика, сидящая за столом, засвистела ему вслед. Кто-то бросил: «Испугался, убег! Так ему и надо!»

Тут я, конечно, возрадовался, что стол меня так замечательно поддержал. Будто все неожиданно обнародованное мной было сущей правдой. Будто Сергей Сергеич в действительности что-то неприглядное скрывает или на самом деле тяжко страдает дисморфофобией. Но в этой их поддержке не было для меня ничего неожиданного. Я-то заранее предвидел, что они после моих колких упреков навалятся на Рубашкина самым бессовестным образом. Ведь наш человек иначе совершенно не может! Ему бы кого-то от всей души пнуть! И чем яростнее боль окажется, тем слаще удовольствие она вызовет. И знал я, конечно: никто не признается, что никогда и нигде не слыхивал, будто марка «Винальди» известна именно этой особенностью, что ее носят лишь те, кто тщательно скрывает свои неприятные для окружающих физические дефекты. Такую нелепость вякнуть, а они тут же со всей пылкостью души не только сделали вид, что поверили, но стали и его убеждать, что это им самим давно известно и их тоже мучает его странность, и они настоятельно требуют от него объяснений. Ну, разве не дерьмо этот наш человек! Тьфу! Еще раз: тьфу! Поэтому-то мне так по сердцу издевки над всем миром. А что-с еще остается делать? Я вот о чем по этому поводу думаю. Раньше, пусть даже какой-нибудь год назад, для самовыражения и обуздания желаний мне достаточно было отделаться плевком или крепким словцом прямо в лицо любого, ну в самом крайнем случае — дать в морду или втоптать в грязь. Теперь же прошлогодние утехи меня не устраивают. Хочется большего, непомерно выросли потребности в унижении, оскорблении почти каждого представителя людской породы. Для развития сюжета мне, конечно, приходится общаться «на равных» с разными людьми. Но такое «равенство» лишь временно, совершенно неизвестно, порой даже мне самому, когда я начну издевательскую атаку на того, с кем давеча беседовал как с приятелем. Правда, тут без крупного разочарования не обошлось. Самый ошеломляющий урок я получил на раннем этапе своего необыкновенного увлечения. Вспоминая этот случай (а такое бывает довольно часто), я всякий раз полностью отрешаюсь от всего остального, и уже ничего не существует для меня, кроме этого конфуза. Вот и сейчас я отрешился от застолья, и в памяти всплыл примечательный эпизод. Как-то подошла ко мне одна дама с просьбой, чтобы я, встречаясь с ее мужем, не обзывал его «полнейшей никчемностью» и «прогнившим дерьмом». У него якобы имеются какие-то виды на крупное кресло в правительстве. И она была даже недурна собой. Имела немало оснований, чтобы к ней относиться уважительно. И что вы думаете? Пошел я ей навстречу? Нет-с, господа, я сделал все совершенно иначе. Я снял (конечно, неофициально) дом секретных служб на Патриарших прудах, где они проводят свои тайные встречи, усадил ее за специальным стеклом-стенкой. Она могла легко слышать и наблюдать все происходящее в соседней комнате, но сама была невидима. Ей сказали, что выйти из смотровой комнаты без моего сигнала никак нельзя. В комнату напротив я пригласил ее мужа, некоего Андрея Николаева, рыжеватого типчика с амбициями красавца и умника. Он даже мечтал о крупной политической карьере, и это я знал не только со слов его жены. Итак, была заявлена тема: Иван Степанович Гусятников, то бишь, я, желает инвестировать в перспективную фигуру, чтобы вывести ее на федеральный уровень, а то и вовсе посадить в Кремль. Ему бы не поверить — ведь мы были знакомы, и, кроме язвительных насмешек и оскорблений, он от меня никогда ничего не слышал. Как же после такого презрительного к нему отношения у меня бы возникла идея стать его политическим спонсором? Ну абсурд же, господа! Однако, человек поистине ведь полное дерьмо!

И вот в комнату вошел Николаев. Теперь я мог за обоими наблюдать. Она бросается к стеклянной стенке, начинает стучать и кричать: «Андрюша! Андрюша! Я здесь! Рядом! Да взгляни на меня, это же я». И тому подобное. Но он ничего не слышит. Так проходит несколько минут. Наконец она начинает понимать, что все попытки докричаться бесполезны, и, обессиленная, садится в кресло. Он у нее как на ладони. Одет нарядно. Белая рубашка, красный галстук, блестящие запонки, темно-синий костюм, новые туфли. Верит, сволочь, что к деньгам приближается, видимо, перед глазами, кроме кремлевских башен, ничего нет. Дурак! Походил по комнате, она пуста, потертый диван да венский стул, стал разглядывать туфли, потом вдруг