удивление, чуть насмешливое. Казалось даже, что левый глаз как бы подмигивал. Потом изувер принялся за верхние конечности. Тут понадобилась немалая сила. Отсеченную левую руку культуриста он приставил к лежащей голове, дабы создать иллюзию, что она теребит короткие волосы. Взглянув на композицию, ГригорийИльич с ликованием усмехнулся. Окровавленное лезвие клинка напоминало смычок, скользящий по мускулистому телу Каламурова. «Скрипач» чувствовал скрытый ритм страстной музыки. Как музыкант, успешно отыгрывающий части произведения, он упивался ощущением того, что с каждым удачно отторгнутым куском тела приближался финал «концерта». Когда была отсечена правая нога, он вытянул ее носок, загнул пальцы и представил танцующей на балетной сцене. В голову полезли картины Сальвадора Дали. Он раскладывал кровоточащие части Каламурова на кровати, застланной белой простыней, в самых причудливых комбинациях. То ноги торчали из ушей. То руками подпирались щеки, а ноги свешивались с локтей. То голова лежала на коленках. То в зубах застрял большой палец ноги. И так далее, и так далее. Он неторопливо воплощал собственные воспаленные фантазии. Но хотелось еще больше усилить торжество. Тогда он стал подражать художнику Кунци, стремившемуся посредством линий биологического материала добиться созвучия первородным ритмам. И вновь расставлял останки сутенера. То со сжатыми кулаками, угрожающими власти; то в позе социального протеста: разинутый, орущий рот, поднятые, взывающие к помощи, руки… В голове зазвучала музыка Шостаковича к балету «Золотой век». Он огорчился, что для иллюстрации этого шедевра не хватает материала. Нужны были головы, ноги, руки для конструирования других образов — Бориса, Риты, бандита Яшки и его подруги Люськи… Он мечтал о своем таинственном спектакле. «Мне нужен человеческий материал, много материала, иначе сцена окажется без танцоров и потеряет свою актуальную безжалостную суть, — настойчиво повторял он про себя. — Освобождение человека от самого себя, повсеместная легализация любой формы насилия — вот главная цель моей философии». Даже капельки огорчения при этом у Григория Ильича не было замечено, да и не могло быть в силу особенностей натуры. Пятнадцать лет фантазий на одну и ту же тему! Какое тут может быть раскаяние? С ранней юности рассудок неуемно требовал одного: получить полное право на реализацию своих маниакальных устремлений. Он был так увлечен идеей, что ему было абсолютно безразлично мнение других о его звериной страсти, — сам он называл ее благоразумной, а порой и великодушной. Да и кто мог доподлинно знать о ней?
Его взяли на следующий день по подозрению в этом убийстве. Но следствие не смогло доказать его причастность к преступлению. Проклов все искусно отрицал, улик не было, кроме свидетельства бармена, что Каламуров и Проклов вместе вышли из ресторана. Тем не менее суд определил ему тринадцать лет. Полтора года спустя его неожиданно амнистировали.
…Григорий Ильич услышал твердый голос прапорщика Шарабахина: «Чего задумался, кровопивец? Сдавай казенное имущество». Потрясав пришел в себя и опять спросил, но уже без азарта, а с каким-то самодовольным спокойствием: «Что, меня на волю выпускают? Ну чувствую же, чувствую!» — «Сдавай имущество, сказал!» — «Вот, сдал, а теперь куда?» — «Иди за мной!» — шагнул по коридору корпусной в сторону вахты. — «Так ты же ведешь меня в канцелярию, а дальше других кабинетов нет. За ней свобода!» — «Да, сволочь! Выпустили тебя, гада. Но надолго ли? Жду тебя в одиночке! Еще посмотрим… Пшел! Черт поганый!»
Виктор Дыгало шел по ночной Москве к себе домой. На слабо освещенной Башиловке во втором часу ночи этот непрерывно и возбужденно разговаривающий сам с собой человек выглядел довольно странно. Двигался он стремительно, словно опаздывал на неотложное дело. Напряженный голос его то обрывался, то звучал отчетливо, ясно, и тогда эхом прокатывался по улице: «Да, да, именно так! Иначе и быть не может! Они лишь этого заслуживают!». Ум кипел парадоксальными мыслями, а разговор с самим собой явно доставлял Дыгало необыкновенное удовольствие. И чем дальше Виктор Петрович продвигался в своих размышлениях, тем больше поражался: как это все раньше не приходило ему в голову? Ведь умозаключения были такими бесспорными!
«…Особенно людские массы меня напугали, с этого все и началось, но тогда в Манеже я не сразу понял, почему вдруг так заволновался. Почему мне захотелось остаться лишь с Чудецкой и Химушкиным или, может быть, только с Семеном Семеновичем. Дух даже захватило, казалось, дышать стало совершенно нечем. Помню, возникло тягостное ощущение, будто опускаюсь под воду, и не по собственному желанию, а принудительно, и легкие пусты, рот не откроешь, в носу пробки — и лишь когда уже кажется, что разрывается грудь, теряешь сознание, вдруг без всякого восторга приходишь в себя и в беспокойстве возвращаешься в удушающую реальность. И снова эти гнусные физиономии, над которыми вдоволь поизмывался Химушкин, окружают меня безразличным презрением. Не возникает никакого желания смешаться с ними, более того, начинает расти желание уйти, исчезнуть, изменить себя, стать абсолютно непохожим на эти бессмысленные, агрессивные по своей природе существа. В человеке еще сохраняется что-то разумное, когда он сам по себе, когда его удел — одиночество. Но когда они сходятся в тайные и открытые сообщества, в партии и союзы, когда они ставят перед собой какие-то задачи, особенно вселенского масштаба, или даже мелкие, призывая Бога помочь купить новый костюм, автомобильчик, колечко с бриллиантовым камешком, то все немногое людское, хранящееся еще в сердцах, пропадает бесследно. Ведь что такое человек? Если мы сами этого никак не можем понять? И эти постоянные навязчивые вопросы: зачем живешь? А ведь мы действительно не знаем зачем. С какой целью? Чтобы лучиться счастьем, что спер миллион, трахнул девственницу-красотку, получил пост губернатора богатой области? Чушь собачья, сиюминутные радости, не имеющие сколько-нибудь существенного смысла! Но главное-то в чем? В том, чтобы прежде всего осознать самого себя, то тягостное впечатление, которое мы производим на окружающий мир. Тогда еще, можно предположить, хватит мужества устыдиться своего присутствия на Земле. А ведь каждый должен стыдиться, должен! И не просто так иногда совершив подлость и через минуту забыв об этом, а отчаянно, ежечасно — стыдиться, что оказался таким жалким, никчемным огрызком разума в гармонично выстроенном мире. Для нас ли он вообще создан? Над нашими ли жалкими головами предназначено было сиять звездному небу? Можно ли с нашими ущербными страстями прочувствовать величие мироздания? Наши ли извращенные потребности способны привести к самосовершенствованию? На нашей ли кривой дороге искать будущее? Нет! Никогда! И нет никакого внутреннего движения к самоспасению: бесконечная косность царит в наших душах. Никакой великий разум не смог бы найти аргумент для дарования нам индульгенции. Храня свою лживую человечность строже, чем Создатель тайны мироздания, мы все глубже погружаемся в трясину мельчайших запросиков. До встречи с Семеном Семеновичем я безумно, слепо верил человечеству. Восхищение жизнью заполняло меня. Хотел любить, тащился от мольберта, красок, мечтал о карьере архитектора! Писал диссертацию! Во всем старался идти на уступки мирским обстоятельствам и нуждам. Но прошло всего-то несколько часов после знакомства с Химушкиным — и мое сознание так кардинально изменилось. Говорил-то он со мной не много, и вроде ничего особо мудрого не сказал, а лишь насмехался. А как повлиял?! Интуиция подсказывает: только его внутренний мир мог оказать на меня такое необыкновенное воздействие, а, быть может, даже свести с ума. Чем же еще объяснить эту потребность яростного мщения? У меня к этому, видимо, какие-то способности. После встречи с С.С. я стал другой личностью! Я только и слушал Химушкина, только за ним и следил да его реакцию на окружающих изучал. В Манеже я взгляд от него оторвать не мог. Удивительное зрелище этот Семен Семенович! Я тогда впервые подумал, что в человеке ничего особенного не заключается, как в морковке ничего удивительного нет, как в жучке, так и в человеке. Или наоборот, если обожествляешь морковку, жучка, то вовсе не возбраняется похвалить и человечка. А потом поймал себя на мысли, что это посыл неверный. Морковка и жучок не располагают волей, их «воля» подвластна лишь природному коду. А человек? Он сам может управлять собой, правда, не у всех это получается, и уж совсем редко успешно. Но большинство управляются все же кем-то сверху, и ох как дурно, как мерзко, это получается! Особенно обострилась ситуация с 2007 года… Нет-нет, без глубочайшего смирения, без искреннего признания, что в тебе нет и не может быть ничего значительного или особенного, жить никак не позволительно. Единственный восторг может обуревать нас: радость познания. А все другое — тьфу! Ну да, мы сильнее жучка, можем раздавить его каблучком,
