Человек отменяется

объект свернул в какую-нибудь подворотню, дав ему тем самым сигнал свершить задуманное. Закоулков здесь было предостаточно: темный проход к Первому медицинскому институту, ничуть не светлее — проезд к Зоологическому музею, совсем без света короткая дорожка к зданию МГУ и так далее. Иван Степанович приготовился к удару, сжал в руках камень и еще на пару шагов подошел к молодому человеку. Ему казалось, что вот-вот это самое дело наконец-то произойдет. Но парень не думал сворачивать с главной улицы. Он перешел Большую Никитскую и по ее левой стороне продолжил путь в сторону Консерватории. У центрального коллектора остановился, набирая по мобильнику номер. Однако разговор не состоялся, и парень двинулся дальше. Улица была почти пуста. Свет уныло падал на редких прохожих. «Вот сейчас! — мелькнуло у господина Гусятникова. — Вначале я должен его о чем-то спросить, чтобы не бить сзади, а проломить висок, глядя прямо в глаза. Но что спросить? Который час? Или как пройти на Арбат? Где театр на Малой Бронной? Объявить о покушении? А может, без слов, прямо в висок, чтобы пена на губах? Нет, надо все же что-то сказать, придраться что ли, крылатую фразу в лицо бросить: „Ну и мерзость ты, человек!“ — и только потом в голову. Не отрывая от атлета глаз, Иван Степанович приблизился к нему на расстояние шага. У него мучительно стучало в ушах и даже, казалось, во всем теле. Прямо в затылок незнакомцу он нетвердым голосом задал неожиданный вопрос: „Как пройти к ИТАР-ТАССу?“ Чтобы потом, когда молодой человек обернется для ответа, встретиться с ним взглядом и, бросив заготовленное выражение, прицелиться в висок. Но едва жертва повернул голову в его сторону, как господин Гусятников в растерянности прокричал что-то невнятное и с бешенством нанес ему удар.

— Ты чего это, дядя Семен? — опешил молодой человек. — Семеныч, что это с тобой? Вроде не пьян. За Лизку бьешь? Не по-мужски, — тут он как-то презрительно усмехнулся. — Таких, как она, у меня с десяток! Я тебя прощаю, потому что жалок ты. Стар, Семеныч! Тебе в морду дать, так прибью ведь! Не кулаком, а пальцем прибью. Один мой щелабан тебя в гроб загонит! Успокойся, объяснись, чего это ты ручкой размахиваешь!

«Какой еще дядя Семен? О чем это он? — удивился господин Гусятников. — И почему он еще говорит, видимо, помутнел рассудок, вот-вот конец наступит. Но пены на губах нет. Надо еще раз треснуть, но уже как следует, чтобы поставить точку! — Он попытался ударить атлета второй раз, однако тот поймал его руку, вырвал из кулака камень, отбросил в сторону и без капли злости сказал:

— Семен Семенович, да что это с тобой? Очнись! Перестань кулачком угрожать. И какой-то камушек у тебя в кулачке. Что, Лизка попросила? Ох, мстительная она девица!

— Какая Лизка? — недоуменно произнес Иван Степанович.

— Как какая? Твоя квартирантка! Ну, трахал я ее месячишко, что, неужели ревнуешь? Брось, девок вокруг достаточно, ради них должно быть совестно на мужика руку поднимать. Иди домой, проспись. Или остановить такси? Они быстро домой доставят! Всегда такой смирный мужичок, а сегодня на себя не похож. Не дурно ли тебе, Химушкин? Может, скорую помощь вызвать?

Господин Гусятников буквально очумел: какой еще Химушкин? «Видимо, после удара в висок у парня крыша поехала! — решил Иван Степанович. — Химушкин? Что за странная фамилия! Этот тип от шока с ума сошел. Какую-то чушь несет». Но тут же Гусятников вдруг со страданием в душе задумался: «Постой, а действительно, кто из нас сумасшедший? Он или я? Еще и еще раз себя спрашиваю: он или я?» Мелкая испарина прошибла его тело. Помутившимся взглядом он окинул молодого человека. Нет, атлет не показался ему знакомым, он его отродясь не видал, хотя тот говорил с ним по-свойски. Даже такси предложил остановить! До дому довезти! «Кто же из нас больной? Я-то знаю, что я Иван Степанович Гусятников. А кто этот незнакомый парень? Мне совершенно неизвестно. Какие-то еще Лиза, Химушкин?» «Ошалел! — думал между тем молодой человек. — Жаль. Впрочем, в нынешней жизни иногда самому хочется стать полоумным. — А вслух произнес: — Так я пошел. Ты мне, Семеныч, синячок у виска оставил, ну да бог с ним. Через день—два пройдет. Советую домой отправиться. Я вот с Лизой уже неделю не виделся. Но сейчас придется ее набрать, скажу, что ты плохо себя чувствуешь, посоветую проводить тебя домой. Она девка добрая. Жди ее на лавке перед Консерваторией».

После этих слов молодой человек поднял руку в прощальном жесте: «Салют, Семеныч. Может, еще свидимся у квартирантки? А что? Меня любая девка примет! С обидой за измену, но пригласит в кровать. А ты успокойся, не ревнуй. На других не нападай! Опасно! Ой, очень опасно! Могут так шею намылить, что в Склифосовского попадешь! Или милиция за хулиганство упрячет, она даже без повода людей в камеру затаскивает, а такого агрессивного, как ты, точно упечет».

«Что за странный парень, — с усмешкой размышлял господин Гусятников. Он проводил атлета взглядом, почему-то тоже поднял руку, словно принимая его прощальный жест, а потом задал себе вопрос: — Поискать новую жертву или отложить испытание себя на другой раз? Сегодня попытался убить, но в первый раз только лишил рассудка. Тоже тяжеленная травма! Так что теперь могу смело заявить: ничто человеческое мне совершенно не чуждо! Хотя силенок все же не хватило. Дух есть, а мускулов еще недостаточно». Он ухмыльнулся и поплелся обратно сторону, на Охотный ряд. «Зайду в „Националь“, — выпью чего-нибудь покрепче. Водки, водки!» — последние слова он произнес вслух. Надо отойти от происшествия, обдумать собственные слабые стороны, чтобы лучше подготовиться к следующему сюжету. Ведь так много великолепных соблазнов! Совершенно не понимаю, почему некоторые ученые называют мое состояние «В нем отменился человек!» Как раз, наоборот, в моих поступках, в моем дивном мироздании он сверкает всеми своими гранями! Ведь если представить, что Господь создал нас с такими желаниями, то зачем приглушать их и вести постоянную борьбу с самим собой? Не справедливее ли отдаться упоению любой надуманной страсти? Если все прихоти все равно от Него! Конечно, есть оппоненты: представители религий, например, приписывают всплеск насилия в каждом из нас дьявольским вмешательством в сознание. Но позвольте, господа, если человек создан по образу Божию, значит, сам Господь может подвергаться нашествию нечистой силы. А как же иначе, коль мы все сотворены по Его образу и в нас легко вселяется или даже постоянно существует дьявольщина? Нет, все не так, совсем не так! Я, Гусятников, способен сам моделировать себя из набора общечеловеческих качеств, выработанных эволюцией. Религиозные постулаты способны лишь «тормозить» страсти, — конечно, если лично я отдаю им предпочтение. Но Иван Гусятников не прислушивается к словам священных текстов, поэтому он сам по себе, обольщается лишь собственной персоной и наслаждается экстазами своего воображения!»

Тут он вошел в бистро «Зимний сад» гостиницы «Националь» и ахнул.

Глава 16

Господин Дыгало торопился. Впрочем, не какое-то конкретное дело напряженно влекло его по московским улицам, а неистребимое желание что-то понять, в чем-то разобраться. Но если бы кто-нибудь спросил его сейчас, в чем именно он хотел увериться, молодой человек недоуменно развел бы руками: «Я произвожу такое странное впечатление? Не может быть! Я лишь поглощен размышлениями о самом сокровенном. Я пытаюсь еще и еще раз осмыслить Хайдеггера: „Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?“ Вопрос этот необходимо разделить на две составляющие. Почему есть сущее? Потому, что есть Дыгало! А почему не наоборот — ничто? Потому что я еще жив, существую. Когда помру, превращусь как раз в ничто! Все просто и даже несколько унизительно, ведь вначале я думал, что за этим что-то необыкновенное скрывается. А на самом деле все сущее для разума — временное, а ничто — постоянная категория. Нет разума — нет сущего! Ничто чрезвычайно оскорбительно. Но как же исключить из разума это вечное несправедливое ничто? Что сотворить? Как? Вот что меня сейчас занимает, вот почему я несусь по улицам города, словно в погоне за этой загадкой. Такое ощущение, что я вот-вот ее уловлю и к великой радости она станет для меня не привлекательным секретом, а распознанной тайной. Итак, необходимо сохранить сознание, то есть вырвать его из биологии, из оков смерти, чтобы сущее оказалось вечным. Но такая грандиозная задача не по плечу одному Дыгало, она может быть посильна только нескольким поколениям особо одаренных. Ведь вещества, из которых состоит человек, противятся синтезу. А можно ли без него достичь цели — взрастить разум? Еще один вопрос: есть ли смысл так долго заниматься химерой? Разум интенсивно разрушается под воздействием двух главных сил: потребительского шквала и экспансии Интернета. Когда Познер в эфире спросил Гейтса, не опасается ли он, что Интернет раздавит индивидуальность, тот, не моргнув глазом, ответил: „Нет, что вы! Упаси Бог! Я нахожу время ухаживать за