раздумывая, отвечу “нет”. Нет, действительно, не нужно, чтобы мы, пожилые и не очень-то привлекательные люди, хоть и без подагры, жили бесконечно. <…> Нет, мы охотно умрем, когда-нибудь потом». Странные люди эти кроманьонцы! Они сами «охотно хотят умирать» — и ни одного слова о бессмертии! Только в библейских текстах встречаешь стремление к нему. Но стремление мифическое, выходящее за рамки понимания собственного вида в просторах космоса: «…душа будет жить во веки веков». Какими примитивными созданиями являются человеки, если верят в подобные небылицы! Надо торопиться. Иначе не управлюсь. Это не каприз, а цель жизни! Со стороны, конечно, я казался довольно странным субъектом. Ну, представьте себе молодого человека в дворницкой телогрейке, застывшего в метель у порога своего ветхого сарая и размышляющего на такие темы! Явно, явно в глазах человеков я выглядел придурком. Но меня совершенно ничего не смущало. Я даже желал этого: чтобы они видели разницу между собой и мной в их пользу. Мне-то что? Я должен готовить себя к истинной жизни настоящего путивльца. Моя отчужденность, замкнутый образ жизни доказывают лишь силу убежденности cosmicus, свидетельствуют о самодисциплине, строгости ума и цельности натуры, говорят о привычке к упорядоченной медитации. Да, да, надо торопиться. Читать все полезное: Эфроимсона, Евстафьеву, Алена, Беккера, Дунна, Видемана и многих, многих других. Чтобы глубже понять способы реализации главнейшей идеи — на базе людского материала создать новейшее существо, — мне необходимо заняться творчеством. Продуцированием неведомых мутантов. О, сколько надо всего прочесть, какое количество теорий переосмыслить, сколько часов провести в Доме знаний или пролежать на тюфяке с книгой в слабоосвещенном дворницком сарае, чтобы начать этот восхитительный процесс!.. Зима уменьшала дворникам летние преимущества: снег убирать сложнее и дольше, чем мести тротуары. Правда, повышались тарифы уборки территории. Но меня это обстоятельство совсем не занимало. Когда в апреле прошлого года я согласился на предложение управдома за полставки убирать тротуары по левой стороне Воздвиженки — от Государственной библиотеки до станции метро «Арбатская» — и по обеим сторонам всего Староваганьковского переулка до Знаменки, то меньше всего думал о деньгах. Я хотел показать, что труд востребован путивльцами. Зима отнимала у дворников дополнительные свободные часы. Когда метет — самое время работать. А зимой метет регулярно. Так что времени для полезных занятий оставалось меньше. Тем не менее каждую свободную минуту я думал о главном деле своей жизни. Скорее бы! Не терпелось! Я смахнул со своей голой головы и лица снег, протер уши и юркнул в хибару, чтобы надеть шапку. Потом вышел во двор, в закутке с инструментами нашел широкий снежный скребок и зашагал на улицу. Метель набирала силу. Видимость была не больше пяти — семи метров. Снежный покров достигал уже щиколотки. «Как они побегут к станции метро? — мелькнуло у меня в голове. — Надо начинать убирать снег. Ведь попадают же, покалечатся!» Так начался мой третий зимний сезон дворника в столице. Ранним утром и после обеда я занимался уборкой снега, а все остальное время читал. На сон у меня уходило не больше пяти часов. Чтобы пополнить свои наблюдения за алчностью человеков, раза два-три я еще «ловил лохов» у Генерального штаба. Истории с военнослужащими повторялись. Один прожорливый офицеришка поднял цену до пяти рублей за чек. Пришлось платить! «Куклой». Уже в конце ноября я оставил это занятие, выбросил в мусорку «доспехи» Алексея Пошибайлова, а вырученные деньги обменял на доллары, чтобы сохранить их стоимость. Я знал, что они понадобятся мне для второго, третьего «вхождения в люди». В культурные, политические, научные сферы деятельности москвичей. Там я хотел распознать гены зависти и презрения. Как мне казалось, именно в культурной среде эти человеческие качества представлены особенно ярко, аляповатыми мазками. Как-то в весенний полдень, после уборки своей территории, я умылся, причесался, чтобы никто не зубоскалил, что в их учреждение пришло чудовище, надел купленный заранее костюмчик китайского производства, башмаки из Вьетнама и направился в известный столичный театр. Моросил дождь. Я поднял воротник пиджака, но с моей рыжей шевелюры вода продолжала предательски скатываться за воротник. А на мокром асфальте дешевая обувь размякла и при каждом шаге пузырилась, словно банная губка. На доске служебных объявлений с трудом прочел мелкий почерк: «Театру требуются рабочие сцены. Справки в отделе кадров». В каком же еще качестве мог я себя предложить? Рабочий сцены — совсем даже неплохо! Великолепная возможность присмотреться к актеришкам. Поднявшись по невысокой лестнице, спрашиваю вахтера: «Как пройти в отдел кадров?» После короткого интервью меня берут в штат. Не присмотревшись, без малейшей попытки понять, почему молодой, высокий, крупный человек вместо того, чтобы зарабатывать деньги в бизнесе или охране, просится в театр. Кому придет в голову проверять знания рабочего сцены? Спрашивать его о русском космизме, времени и пространстве? А если поинтересовались бы, с какой целью я напросился к ним в театр, я бы не скрыл свой мотив. Но людское высокомерие не знает границ. Правда, инспектор отдела кадров, лениво перелистывая книжицу «Петел», задала мне пару вопросов: как меня зовут и какой я сексуальной ориентации. Что еще может интересовать человеков? «”Петел” — это что-то о животных, — подумал я. — Видимо, о птицах. Человек разумный десятки тысяч лет изучает их. Браво! Браво! Зачем знать самого себя? Полезнее изучать птиц!» Свой рабочий день я спланировал таким образом, чтобы одновременно оставаться дворником в музее Валентина Серова. Ранним утром я убирал музейный двор и закрепленные за мной улицы, а в десять пятнадцать уже был в театре; в пятнадцать опять подметал территорию, а с восемнадцати выставлял декорации на театральной сцене. И так до вечера. В этот период я практически не мог ничего читать. Я называл его временем экспериментов, наблюдений и выводов. Музей Серова тоже являлся объектом культуры, но там мое рабочее место было на улице. С персоналом музея я никогда не общался. Кроме директора и бухгалтера, практически никого лично не знал. Я продолжал здороваться со всеми экспертами творчества Серова, но дальше дело никогда не заходило. Они меня не интересовали, а я их подавно. Словно не замечая моих поклонов , они всегда проносились мимо. Нечто подобное происходило и в театре. Одна гардеробщица молча кивала головой и едва заметно улыбалась. Коллеги по цеху были мрачные люди. Кроме слов «давай», «пошел», «ставь», «унеси», «подними», в своем лексиконе они ничего не имели. Артисты вообще обходили меня — как, впрочем, и моих коллег — стороной. Как обходят россияне мусорные кучи, дохлых кошек, пойманных в капкан крыс, тему бессмертия. Я жадно, по-научному заинтересованно вбирал в себя атмосферу театра. Я пытался всматриваться в лица актеров, чтобы понять меру их интеллигентности. Насколько она присуща профессии? Но они всегда отвечали надменностью, в которой я, как это ни странно, даже находил свое тайное очарование. Их какая-то генная неприветливость и высокомерие усиливали убеждение, что с ними надо заканчивать. Но однажды произошел инцидент, после которого меня выгнали, не дав доработать месячный испытательный срок. Как-то на репетиции я менял декорации. Мне надо было ухватить высокий, тяжелый секретер и перенести его за сцену. В нем было около двадцати пяти килограммов, но это совершенно меня не смущало. Проблема заключалась в другом: в высоту секретер был около полутора метров. Неся его, я шел на ощупь, так как ничего не мог перед собой видеть. Поэтому переносил секретер осторожно и медленно, как чрезвычайно дорогое изделие. Вдруг я почувствовал легкое столкновение. Тут же остановившись, не видя, кого именно задел секретером, поторопился извиниться и опустил ношу. Передо мной стояла рассвирепевшая актриса. Я понятия не имел о ее имени и звании. Откуда это можно было знать дворнику, приехавшему из Княгинина, в чьей лачуге не было ни телевизора, ни радио? Для меня все человеки были на одно лицо! Но меня смутило другое обстоятельство. Я просидел в детской колонии и лагере для осужденных около семи лет, но такого мата даже там не слышал! Это была не просто ругань взбалмошной женщины — это были слова извращенца, изречения тюремного завсегдатая! Вначале я не мог понять, что, собственно, произошло. Мне даже показалось, что дама обливает грязью кого-то другого. Ведь столкновение с секретером было безобидным, оно не сбило ее с ног, не стало причиной кровоподтеков, синяков! Но достаточно быстро я понял, что она оскорбляет именно меня. Она смотрела своими круглыми глазами мне прямо в лицо, вытягивая длинную шею, а ее язык подпрыгивал в такт сквернословию. Она чихвостила меня с какой-то слепой яростью, в упоении злостью. И как только человек разумный мог сочинить такие гадкие слова? Я стал наслаждаться этой руганью. Сердце замирало от восторга; мне хотелось дробно стучать ногами, кувыркаться в воздухе, прихлопывать и радостно тереть уши. Поведение актрисы подтверждало то, в чем я очень желал быть уверенным. Мне даже хотелось бросить ей:
Вы читаете Я
