Я

жались к механизмам и стенкам служебной части огромного помещения. Нас окружали корзины и букеты цветов, к которым были приколоты записки: «Для Цискаридзе — от Нелли Доманской», «Для Волочковой — от Марика Лолуа», «Для Уварова — от Зифы Басыровой», «Для Медведева — от Нины Молчановой», «Для блистательной Бессмертновой — от Михаила Мельяна», — и так далее. Только на лебедях никаких визиток не было. Это обстоятельство придавало интриге особый колорит. История Большого театра еще не знала столь шикарного подарка. Каждый, кто принес корзину или букет, был унижен невероятной щедростью анонимного конкурента. Рядом со мной какая-то дама говорила своим собеседникам: «Я знаю этого типа. С помощью столь нескромного подарка он хочет устроить свою любовницу в труппу театра». Мужчина поблизости предложил иную версию: «Григорьев продавил в правительстве одному бизнесмену проект нефтепровода под Черным морем. Этот презент — знак благодарности». Пятеро тусовщиков, перебивая друг друга, высказывали скандальные предположения: «Это он сам себе заказал! Ха-ха-ха! Меня не проведешь!» — «Этих лебедей клуб геев преподнес». — «Каких геев, у него же масса любовниц!» — «Говорят, это от Душкова, точнее, не от него самого, а от одного из его спонсоров, который сделал подарок балетмейстеру по указанию мэра». — «Это не лебединый букет, это лебединый венок! Видите, какие у них красные глаза? Глаза у лебедей красными не бывают». И уж совсем пошлое: «Цветы несвежие, видно, с кладбища. Я знаю такие трюки». Я уставился в потолок, чтобы не встречаться взглядом с представителями бомонда. Порочный ген людской зависти расцветал прямо на глазах. Ни один из человеков не говорил о спектакле, о работе балетмейстера. Я ничего не понимал в искусстве, но неплохо разбирался в генной мозаике людской породы. Вот что меня интересовало. Эти существа готовы были съесть друг друга, сжевать все цветы вместе с лебедями, вырвать лавры у автора балета, съесть и его самого. Одни проделали бы это из зависти, другие — из чувства неуправляемого восторга. Разве мог я принять их мир, их культуру, их генный ансамбль? Может, поэтому они так эфемерно и кратко живут? Несчастные! Природа сама избавляется от них. Они ей уже не нужны. Ресурс, который полностью исчерпал себя, не востребован! Ведь действительно, что такое шестьдесят-семьдесят лет? Щелчок пальцев! Я постарался выключить свой мозг и стал терпеливо дожидаться конца спектакля. Наконец, раздался гул аплодисментов, вопли восторга, топот ботинок, свист галерки! Это продолжалось несколько минут. Восторг был неописуемый! Скажу откровенно, у меня в голове пронеслась мысль, что они обрадовались сообщению о собственной генетической переделке. Но я тут же отмел ее и стал ждать: в мои обязанности входило убрать декорации и выставить на сцену лебедей, корзины и букеты цветов. Но едва занавес закрылся, вбежал какой-то крупный администратор и закричал: «Лебедей назад, на пандус! В люк! Чтобы я их на сцене не видел. Чтобы никто их не видел! Быстро! Караманов, Мандрыкин, слышали? Мигом!» Весь бомонд, собравшийся в кулисах и за ними, от удивления открыл рты: как так? Что такое? Кто-то крикнул: «Господин Листовкин, в чем дело? Такие замечательные лебеди! Пусть выставят их на сцену. Они ведь для Григорьева!» Слышалось и другое: «Балет — не театр одного актера! Почему одному лебедей, другим букеты, а третьим кукиш?» — «Меня интересует, кто прислал этих цветочных лебедей. Он хотел поиздеваться над нами? Олигарх оскорбляет артистов! Ломай цветочное диво!» Тут опять послышался требовательный голос господина Листовкина: «Быстрее! Распоряжение дирекции: лебедей — в люк. Если они нужны балетмейстеру, пусть тащит их домой! Сцена Большого театра — не конкурс флористов! Быстрее, мы должны снова открывать занавес!» Григорьев отвернулся, чтобы не наблюдать за этой унизительной возней. Одни требовали убрать лебедей, другие — оставить! Какой-то господин среднего возраста, с седой короткой стрижкой и в смокинге, подбежал к Листовкину и стал буквально навязывать пачку долларов. Но менеджер театра закрывал руками голову, выдавая свою полнейшую растерянность. «Нет, нет, нет, — твердил он, — дирекция запретила. Ой, ой, меня снимут с работы!» — «Дайте разрешение выставить лебедей на сцену. Ну, на пять минут. Всего на пять минут! Хорошо, на три минуты! Потом, пожалуйста, закрывайте занавес», — настаивал незнакомец просящим голосом. «Нет, нет, нет, — повторял растерянный администратор театра. — Эй, Караманов, Мандрыкин, вынесите лебедей к люку. Я прошу, я требую! Ой, господи!» — «Возьмите пять тысяч долларов и дайте разрешение, чтобы бегущая строка над сценой немедленно запустила текст: “Приветствуем возвращение в Большой театр Юрия Григорьева!” Это же вы можете сделать? За пять тысяч долларов. Десять тысяч долларов предлагаю вам за вынос на сцену лебедей! Своим упрямством вы сводите меня с ума! Я даю живые деньги! Григорьев на сцене. Здесь нет никакой политики! Это только уважение к великому балетмейстеру! Вы же не сумасшедший! Что творится с Россией!» — «Нет, нет, нет! Ищите директора! Эти вопросы наверху решаются!» — завизжал Листовкин. Подскочив к дорогостоящему презенту, он цепко ухватился за него и с каким-то отчаяньем прокричал: «Караманов, Мандрыкин, помогайте! Взялись! Толкаем к пандусу! — И вдруг, минутку спустя, заявил: — Хватит! Мне пора на сцену! Я тоже имею отношение к спектаклю!» Часть стоящей в кулисах публики бросилась на цветочных птиц, начала вырывать из них хризантемы и розы. Но их корешки оказались короткими, и, разочаровавшись, народ бросал цветы прямо на арьерсцену. Пока мы с Мандрыкиным оттаскивали лебедей к люку, от них остался лишь сваренный из металлических прутьев пустой каркас. Грустное зрелище! Ощипанные лебеди выглядели убого. Они были похожи на брошенные останки их цивилизации. Но на них уже никто не обращал внимания. Занавес открылся. Вся труппа балета и руководство театра вышли на поклон. Овации продолжались минут пятнадцать. Корзины и букеты цветов стояли у ног солистов. Они раскланивались и улыбались! Рабочий день заканчивался. Я подумал, что этим же вечером надо оставить навсегда высокое заведение культуры. Эксперимент в Большом театре по поиску материала для моделирования путивльца закончился полным провалом. Впрочем, я нисколько не досадовал на произошедшее этим вечером в самом центре Москвы. Никаких иллюзий у меня не было, и я ожидал такого человеческого финала. Подобное поведение кроманьонцев стало для меня уже давно привычным и обыденным. Желая глубже погрузиться в одиночество, я молча оставил театр и побрел в Староваганьковский переулок, к себе в лачугу. Было тихо и безоблачно. Московский ветер нагонял запахи заканчивающегося дня, а огни фонарей словно указывали дорогу к моему убогому жилищу. Новые мысли одолевали меня: «Когда человеки смотрят в ночное звездное небо, им становится жутко от размаха необъятного разума. Но я, всматриваясь в бесконечность мерцающих звезд, чувствую в сознании великую гармонию. Этот огромный космический мир превосходно умещается в моей голове…» Чем больше я читал, тем меньше хотелось мне общаться с окружающим миром. Одоевский, Умов, Соловьев, Бердяев, Флоренский — все они обогащали мой разум самым невероятным образом. Но обращал я внимание не только на русских предвестников путивльцев; ничуть не меньше увлекали мое воображение зарубежные авторы: Терасаки, Робинс, Ангели, Борн. Я поглощал книги этих и других авторов с усердным постоянством. Продолжая работать дворником в музее Серова, я все свое свободное время просиживал в библиотеке, занимаясь генетикой и философией, чтобы в один прекрасный день закричать миру: «Начали!» О, как я ждал этого дня! Быстрее бы! Я чувствовал, что волею судьбы Василий Караманов оказался между двумя эпохами, что именно ему поручено закончить историю землян — устаревшую, беспомощную, которая лишь криком пытается обратить на себя внимание, — и начать новую эру — эру существ многомерного разума. В последнее время к своему сараю я стал относиться особенно трепетно: как христиане к церкви, как иудеи к синагоге, как мусульмане к мечети. Это ветхое жилище стало для меня храмом, в котором я по ночам обдумывал переустройство мира, — не только ближнего, но всего универсума. Во время этих ночных бдений какие только феерические картины ни лезли в голову, ни радовали сознание! И их всегда венчало одно полотно, выполненное компьютерной графикой: Василий Караманов разрезает красную ленточку, и cosmicus спокойно, с чувством собственного достоинства входят в совершенно новый, вечный мир познания. Вот и сейчас я лежал на своем тюфяке, укрывшись допотопным пледом, и продолжал размышлять, — на этот раз о физиологических возможностях путивльцев. Человек созрел в мутациях, но в гармоничных условиях. Последние несколько десятков миллионов лет температура планеты была спокойной. Поэтому он , землянин, от рамапитека до кроманьонца — а это более пятнадцати миллионов лет — развивался в условиях приблизительно одного и того же климата. Результат плачевный: он не в состоянии пережить температуры выше или ниже уравненного значения. Первая проблема, которую необходимо решить: с помощью генных манипуляций сотворить универсальный ансамбль, позволяющий путивльцам переносить температуры значительно ниже и