— Девять четыре.
— Я из один ноль один. Почти соседи. Я здесь уже две недели. Через неделю комиссия. Что на тюрьме? Сколько Воров? Я уезжал — было четыре.
— Четыре и есть.
— По воле чем занимался?
Эти вопросы как обязательная программа. Осточертели как тюрьма.
— Всем понемногу.
— Ясно. В шахматы играешь?
— Играю, но как-нибудь другим разом.
Действительно, на большом столе шахматы и шашки. У стола две добротные деревянные лавки. Высокие потолки, чистота, у двери мягкое кресло. Народ тихий, будто никого и нет. Зато с коридора надрывается телевизор и кто-то кричит как резаный.
— Это соседняя палата дуркует, — пояснил Игорь. — А у нас тихо. Они к нам ходят, мы к ним нет.
— Что так?
— Да нет, не возбраняется. Хочешь — можешь зайти.
В палату, гогоча как гуси и обнявшись, ввалились два дурака. Покуролесив, поорав, как они любят убивать и насиловать, шумно вывалились в коридор. Воистину неизвестно, болезнь ли шизофрения или черта характера. А ведь придётся знакомиться и общаться с дуркующей братией. Балбесы отвязанные. Компания…
Пришла дежурная сестра и встревоженно заговорила:
— Мальчики, приготовьтесь к обходу. Ведите себя, пожалуйста, хорошо. Сейчас придёт заведующий отделением. Встаньте у своих кроватей. Не надо ни на что жаловаться, для этого у вас есть лечащий врач. Если заведующий отделением о чем спросит — ответьте. Кратко, вежливо и по существу. Не подведите меня.
За всю историю призывного возраста мне довелось трижды пройти процедуру психиатрической экспертизы в Кащенко. Неугомонный военкомат, по причине того, что при его посещениях я не всегда утруждал себя симуляцией, время от времени оспаривал мою непригодность к военной службе и давал заключение «практически здоров», однако требовалось подтверждение в Кащенко.А там заключение не подтверждалось: очень уж я не полюбил, хотя и заочно, советскую армию. За время хождения в дурдом побывал я и в буйном отделении, и заведующих видел. В принципе, у психиатра со стажем съехавшая крыша — нормальное явление. Недаром в анекдотах, начинающихся бессмертными словами «приходит в дурдом комиссия» — они мало отличаются от тех, кого лечат. Наш заведующий отделением оказался именно таким. В сопровождении врачей в палату по-хозяйски вошёл субъект с маниакальным взглядом из-за очков и ущербным лицом.
— Посмотрим. Да-да, посмотрим, что тут. А что здесь? Пациенты! — заговорил сам с собой заведующий. — Вы, между прочим, не думайте, что вам теперь все можно. У нас и карцер есть. Вы должны уважать труд уборщиц, у нас их не хватает. Поэтому — взял тряпку — вытер. Помыл пол. Сказали — сделал, и не отказывайся. У государства средств не хватает, а мы вам чистые постели предоставляем, кормим лучше, чем в тюрьме. У нас идёт прибавка веса после экспертизы. В коридоре висят правила поведения. Кто не соблюдает правила, пусть не ждёт ничего хорошего. У каждого из вас есть лечащий врач. Вот они, все здесь, мои коллеги.
Коллеги молчали.
— А это кто? — оживился доктор, ткнув пальцем в молоденького парня. Тот попытался ответить, но язык не слушался.
— Это Свиридов, — с готовностью сообщила женщина из свиты. — Прибыл из психиатрического отделения ИЗ — 48/2. После интенсивной медикаментозной терапии он пока не говорит, но состояние удовлетворительное.
— А это кто? — набросился заведующий на меня.
— Это Павлов, — ответила та же женщина.
— Павлов!! Как же, как же, знаю! — заведующий в восторге поднял палец и, обернувшись к коллегам, доверительно произнёс: «Мне сегодня говорили о нем».
Вдруг доктор рассердился:
— Пусть они сами за собой убирают! Нечего им бездельничать! — и устремился к выходу. За ним гуськом потянулись коллеги.
— Труба дело… — в тишине изрёк Игорь.
В отличие от настоящего дурдома, где психи разговаривают преимущественно о том, что составляет физиологический аспект существования, арестанты достаточно выдержанно обходят эти вопросы стороной, охраняя свою психику. В этом же, арестантском духе, вели себя подследственные и на Серпах. Прорывалась лишь главная тема: как вести себя с лечащим врачом, на обследованиях и на комиссии. В большом почёте галлюцинации. Народ делится на две категории: тех, кто упирает на глюки, пребывая в большой надежде, что их признают, и на тех, кто о глюках ничего не знает. Последние старательно выведывают у первых, как эти глюки выглядят и с чем их едят, впадая в безнадёжную меланхолию от того, что вряд ли смогут правдоподобно обрисовать глюки комиссии. Особым уважением пользуются «голоса». С завистью слушают малоспособные того, кто грамотно несёт голиму о том, как он, повинуясь неведомым голосам, в страхе пред оными, лишал жизни жену или шёл с автоматом, предварительно нажравшись водки, на центральную площадь уездного города и палил куда ни попади, а в ментовке, в обезьяннике, глядя на развешанные ковры и цветущие розы, заявлял, что он генеральный секретарь города Мытищи и требует поклонения вассалов — дежурных милиционеров.
«Признают» же, как правило, совсем по иным признакам. Нет, конечно, у врачей глюки в цене, но исходят они (врачи то есть), один черт, из других соображений. В данном вопросе автор не имеет прямых доказательств, ибо если таковые имелись бы, то к определению Рейгана, данному России (тогда СССР) как империи зла, добавилось бы какое-нибудь нелестное и ортодоксальноеопределение: страна дураков, поле чудес или поле чудес в стране дураков и т.п., а этого допустить нельзя. Поэтому сошлёмся на непосредственное знание, доступное лишь жителю Йотенгейма. В крайнем случае, на частное мнение.
…Итак. Если этот гусь будет председателем комиссии, то косить непрогнозируемо опасно. Ни глюки, ни голоса, ни хрен собачий не помогут, если этот гад не получит от Косули на лапу. Если Косуля продолжает коварствовать, то совсем плохо. Но в любом случае нужен задел: впереди беседы с лечащим, тесты у психолога. А пока есть чем заняться: налицо признаки какой-то гадости, скорее всего чесотки. На тюрьме это верный путь в «чесоточную» хату со строгой изоляцией, в компанию кожных больных, в болезнях которых никто особенно не стремится разобраться; т.е. почти в лепрозорий. Здесь же повезло: такой хаты нет.
Пришла дежурная, провела ликбез: у кого кто лечащий. Ободрила тем, что здесь нам помогут: если у кого что болит, — заявите лечащему, он направит на приём к специалистам, благо «здесь не тюрьма и вас хотя бы подлечат». Обрадованный и почти окрылённый, я изложил свои головные и позвоночные проблемы врачу, и был мне прописан курс лечения, который выразился за 21 день в одной таблетке танакана («Вы знаете, нет у нас сейчас лекарств. Хотите аспирин?»). Зато пришедший с воли на тюремную подёнщину кожник, велев не подходить к нему, окинув издали зорким оком симптомы, констатировал: «Да, чесотка». На неё, к счастью, лекарство нашлось; однако вслед за мной зачесалась вся палата.
Степень открывшейся после Бутырки свободы ошеломила: можно ходить через коридор в соседнюю палату или в туалетную комнату, довольно большую, где можно курить, раз в час прикуривая от зажигалки охранника, и тем тоскливее становилось от мысли о возможном возвращении на общак. Нет, никак нельзя.
Потянулись дни. Лечащий врач оказалась умной и доброй женщиной. Как и с врачом на «пятиминутке», у нас возникло молчаливое взаимопонимание. Трудно объяснить этот феномен. В.Л. Леви называл его «человекоощущение». Несколько вопросов вокруг того, почему в моем уголовном деле столько вопиющих нарушений со стороны следствия, моё краткое объяснение, и мы друг друга поняли. Вопросы о моем состоянии были заданы так аккуратно и правильно, что даже там, где мои познания психиатрии поистерлись, все становилось ясно. Выразив предположение, что с таким состоянием моего уголовного дела, может быть, имеет больший смысл рассчитывать на освобождение из-под стражи по состоянию физического, а не
