убить вас. И, пожалуй, только об этом и жалею. Теперь вы стоите перед моим трупом. Смотрите на него, любуйтесь…»
– Вот сволочь, – пробормотал Лаврухин, бросая письмо на стол.
– Кто бы мог подумать…
Сикорский повесился в кухне на веревке, укрепленной на газовой трубе.
На столе стояли две бутылки из-под водки. Бурмистров листал альбом, Петя Саватеев вертел в руках болт, пытаясь умозрительно постичь его назначение.
– Мне не следовало заговаривать с ним о письмах, – сказал я.
– Чушь все это, Зыкин, – возразил Лаврухин. – Он вон еще когда понял, что влип. На него твоя физиономия действовала.
– А где письмо Карониной? – спросил Лаврухин.
– Потеряли, наверное, – откликнулся Бурмистров. – Астахов этот был безалаберным субъектом. Ну что же, будем клад изымать?
Через два дня Наумов уезжал домой.
– Почему вы обрадовались, когда услышали о пропаже бакуевских бумаг? – спросил я.
Он смутился, потом признался, что просто ему было приятно видеть мрачную физиономию Сикорского. Наумов сказал, что этот человек всегда был ему антипатичен. И Лире тоже. Что-то в нем не нравилось им, но что, они не понимали.
– Лучше поздно, чем никогда, – сказал я. – И все-таки мне надо было задать этот вопрос тогда же.
– Тогда я вам на него ответил бы иначе.
Вот так. Если бы Валя Цыбина в день нашей первой встречи назвала имя Вити Лютикова, то он сейчас был бы жив. Она не захотела. Что же, я ей тоже ничего не скажу. Я не скажу о картине, которая висит у нее над кроватью, я не скажу, почему убили Витю. Возможно, она обо всем догадывается… А может быть, я ошибаюсь. Но ей я ничего не скажу.
Перед самым отъездом Наумова мы зашли с ним в музей, чтобы еще раз взглянуть на фрески. Клад был извлечен. Коллекцию луноликих красавиц с газелями, печальные глаза которых напоминали глаза княгини Улусовой, Алеша Васильев замуровал в основание печного борова. Тайник был устроен капитально и хитроумно. Нужно было снять верхнюю вьюшку, затем разобрать часть кладки внутри борова. Под кирпичами лежала железная плита с отверстием посредине. В это отверстие завинчивался болт и превращался в своеобразную ручку. Плиту таким образом было легко поднять, и под ней открывался тайник. И красавицы и газели хорошо сохранились. Но меня они не волновали, мне почему-то неприятно было смотреть на них. От этих красавиц пахло кровью, страданиями и еще черт знает чем, как иногда говаривает Лаврухин.
Каждая картинка была обернута в бумагу. Листки были исписаны. Чернила выцвели, бумага пожелтела. Но Наумов сразу узнал почерк Алеши Васильева. Судя по всему, это были листки из его дневника. У Наумова зародилась надежда обнаружить в этих записях хоть какие-нибудь указания на то, где искать имя гениального художника-самоучки, жившего в восемнадцатом веке.
