Довольно быстро он докатился до «желтой прессы», где оценили его «фронтовой опыт». Оценили втрое ниже против прежних гонораров
Он написал несколько материалов, которые никуда не пошли. И ему предложили съездить в командировку в одну из «горячих точек», по которым он почему-то считался большим специалистом.
Трепов съездил.
И съездил еще в одну…
Его статьи наделали шума и даже получили какие-то премии. Его нашел его прежний редактор и предложил вернуться в газету с повышением. Он отказался. Почему, никто не понял — таких предложений два раза не повторяют.
Трепов поехал еще в одну командировку и привез серию еще более сенсационных статей.
Через год он умер — погиб при до конца не выясненных обстоятельствах. Кажется, его подстрелил снайпер, потому что он имел дурную привычку носить в зоне боевых действий армейский камуфляж. Его смерть никого не потрясла и даже не удивила — кончить добром он не мог, потому что лез на рожон. Иногда казалось, что он ищет смерти…
Только зачем?..
Может быть, затем, что мертвые сраму не имут…
Тело Трепова привезли в Москву. Привезли на военном транспортнике с «грузом двести», запаянным в армейский «цинк» В аэродромном ангаре его отделили от других «двухсотых» и на редакционном «бычке» отвезли домой. Гроб с телом и свидетельство о смерти вручили родственникам. В свидетельстве о смерти было написано — «умер в результате несчастного случая»…
Наверное, эту формулировку можно было оспорить, но некому было оспаривать. И незачем…
«Цинк» оплакали и закопали.
В статистику жертв войны Трепов не вошел…
Как мужик счастье искал
Прожил мужик пятьдесят лет как один день. Спины не разгибал, сытости не видел, а видел только хлев, борозду да лошадиный круп. Женился, детей зачал, родителей схоронил в перерывах между работами. Горе полновесной ложкой хлебал, а счастья щепотки не наскреб.
Может, его счастье сквозняком выдуло? Может, он дом не так поставил — на ветродуе на самом? Может, окна не с той стороны прорубил? Бог его знает. Но только не было счастья, и все тут.
Пошел мужик к попу и говорит:
— Пятьдесят годков мне нынче вышло, а счастья не видел, где оно?
Поп с попадьей капусту квасили. Приход — нищий, прихожане — голь перекатная. Пожертвований на свечи не хватает. Голодал поп. А чтобы вовсе с голоду не помереть, на зиму сто кадушек капусты квасил. Пятьдесят кадушек в церковных подвалах хранил, а пятьдесят за алтарем. Тем и жил.
Вытер поп руки об рясу, стряхнул капусту с бороды и сказал так:
— Счастье на небесах. По всему выходит.
Вернулся мужик домой и стал лестницу строить. Так решил — в лепешку расшибусь, а счастье добуду. Хоть самый махонький кусочек. Хоть вот такусенький. Хоть еще меньше. А напоследок порадуюсь.
Сколотил мужик лестницу выше храма, а поднять не может. Лежит на земле лестница невиданной длины, тянется через всю деревню, через реку, через базар. Одним концом в мужиков порог упирается, другим в погост. Кликнул мужик соседей в помощь — лестницу поднимать.
Селяне возражают:
— Ни к чему нам пупы надсаживать, к твоему счастью тебе же дорогу мостить. Какой нам с того навар? У нас своих дел невпроворот. Коровы не доены, поля не вспаханы, жены не обласканы.
— Глупый вы народец, ей-богу! — удивляется мужик. — Счастье — оно для всех. Я только тропинку разузнаю. Осмотрюсь самую малость. А после мы его всем миром за уши с небес стянем и поровну поделим!
— Совсем ты, мужик, заврался! Как же это такая лестница всех выдержит? — опять возражают селяне.
— Ну, не дурни вы? Я же пока один слажу. А вы погодя…
— А коли ты один полезешь, ты один ее и подымай. Твое счастье — твои заботы, — ответили селяне и по домам разошлись.
И даже дети родные мужику сказали:
— Нам эта лестница вовсе ни к чему. А от нечего делать мы лучше на гармошке поиграем да девок пошшупаем. Перестал бы ты, тятька, людей смешить, а пошел бы ты лучше в сарайку, борову отрубей задал.
Отец, конечно, осерчал очень, но виду не подал, смолчал — пошел сам лестницу к небу прилаживать.
А сыны, как обещались, надели красные рубахи, понасыпали полны карманы семечек и пошли гармошку теребить и девок шшупать.
И так мужик, и так прилаживался, то конец лестницы поднимет, то середину, а всю никак осилить не может. Измучился совсем. Вспотел. И спать пошел.
А ночью соседи лестницу его на куски порубали и по дворам растащили. И каждый свой кусок к делу приспособил. Один к чердачному окну подставил, другой к сеновалу. А некоторые хоть и посчитали мужика дураком, даже похвалили — хошь не хошь, а обществу доставил некоторую пользу.
Проснулся мужик — лестницы нет! Поплакал, погоревал и стал строить другую лестницу, сразу вверх. Очень уж ему хотелось до счастья добраться. Вкопал в землю две жердины, поперечины приколотил. И еще приколотил. И еще…
Лезет и колотит. Лезет и колотит. Высоко забрался. Деревню сверху увидел, поля, реку, и колокольню соседней деревни, и еще село и реку. Здорова земля!
До облаков уже кончиками пальцев дотягивался, ну просто совсем рядом счастье ходило, уж за бочок можно было ущипнуть. А не давалось!
Сыны внизу топчутся, матерятся в бороды на непутевого папашу, а убрать его с глаз селян долой — боятся Высоко уж больно. Голова кружится и коленки дрожат.
А папашка на последней перекладине тюк-тюк молоточком. Тюк-тюк молоточком. Еще жердину приспосабливает. И уж видно его под облаками махонькой точкой, как орла парящего или еще какую птицу.
Сыны совсем озлобились. Ругательски ругаются. Отца вслух полудурком прозывают.
Мать сынов боится, днем их ругань слушает, поддакивает, а ночью картохи отварит и с чугуном наверх лезет. Все-таки свой мужик, не чужой!
Лестница шатается, ветер свистит, подол юбки треплет. Темнотища крутом, как в погребе, звезды в самые глаза заглядывают, а под ногами, совсем далеко внизу, огоньки деревни светятся ма-а-ахонькие. И всю-то деревню ноготочком прикрыть можно. Вот как высоко. Страсть! Аж сердце захолаживается!
А мужику все нипочем. Он вниз не смотрит, он вверх смотрит, счастье среди звезд выглядывает. Картоху съест, усы оботрет, поплюет на руки и за топорище. Тюк-тюк. Тюк-тюк. Спорится работа. Сосной пахнет, смолой и звездами. Стружка кудряшкой крутится и на землю, как снег, сыплется. Долго летит, ох долго!
Жена посидит так на перекладинке, щеку ладонью подперев, посмотрит на муженька, повздыхает, да и вниз полезет, сынам завтрак варить. А вниз путь и еще страшнее. Уж ветер воет, чугунок из рук рвет, за волосья дергает — того гляди свалит. И видно, как далеко солнце красным боком из-за холмов вылазит. А внизу совсем ночь и деревни не видно, а только чуть слышно, как собаки в темноте брешут.
А мужик ни ветра не чувствует, ни солнца не видит — считает, сколько до счастья вершков осталось. Так бы, наверное, и долез, не случись однажды беда. Не уследили сыны, как подрылся под жердины кабанчик. Знать бы мужику об том, может, исхитрился, ухватился бы за какое облако, подвязал бы лестницу.
