– И как же я тогда с ними говорил?
– Вместо тебя говорил другой человек. Твоим голосом. Сделать такое – легче легкого.
– И что он говорил?
– Все что положено. Куда вы ездили с Диком, как оттягивались, и все такое прочее. Радостные впечатления и фонтан эмоций.
– А я торчал в это время в психушке!
– Да.
– Боже… – Я откидываюсь на спинку сиденья в изнеможении. – Как вы меня опустили…
– Опустили, – Валерий утвердительно кивает головой. – Тебе еще повезло. Могло быть хуже, намного хуже.
– Ты вообще представляешь, каково это – торчать в дурке, медленно сходить с ума, зная что ты здоров? Видеть эти дебильные рожи, делать вид, что ты глотаешь таблетки, и выплевывать их в унитаз?
– Не знаю, – заявляет Валерий, – и знать не хочу. В меня стреляли четыре раза, и два раза почти убили. Ты знаешь кто – чистильщики. Вальку Валяева я скинул с крыши собственными руками, а ведь пять лет мы сидели за соседними столами – он капитан милиции, я старший лейтенант, оба опера. Я перешагнул через это, потому что так было нужно. Но дурку я не заслужил!
– А я заслужил?!
– Еще как!
– Из-за кого же? Из-за Ганса? Он ваш кукольник, играет вами, живыми марионетками, услаждает собственные извращенные фантазии, а вы рыдаете от счастья и умиления, подчиняясь ему!
– Ганс тут не причем.
– Как не причем?
– А вот так, не причем. Говорю тебе.
– А кто причем?
– Во всем виноват Чубайс, – произносит Валера неподражаемо ельцинским голосом, и я вдруг думаю, что именно он мог говорить с моими старичками моим голосом, почему бы и нет? – Дима, у тебя вроде бы есть мозги, неужели ты не можешь понять самого главного?
– Что главное? Объясни.
– Сядь спокойно и слушай.
– Сижу и слушаю.
Я опускаю руки на колени, расслабляюсь, физиономия моя, уже начинающая болеть от нервных спазмов лицевой мускулатуры, оплывает, как большая парафиновая свеча. Мне снова становится легче.
Я не полюбил Валеру, совсем не полюбил. Он чужой. Но он как-то воздействует на меня, почти усыпляет за считанные минуты. Я качаюсь на качелях между необузданным гневом и теплым кайфом. И сейчас снова пошла волна расслабления.
– Слушай, – произносит Валерий. – Никто не должен знать о фрагрантах – это и есть главное. Пройдет какое-то время, немало времени, и человечество осознает, что произошла необратимая мутация, случилось то, чего уже не повернуть вспять. Что мы знаем о глобальных мутациях? Почти ничего – в том, что касается прошлого. Разделение человечества на расы – вот тебе очевидный ряд мутаций. Но ведь были и другие… Они происходят постоянно, какие-то из них оказываются полезными, какие-то вредными – не мне объяснять это, доктор. Нынешний подросток-акселерат может переломить средневекового рыцаря через коленку, потому что в том было лишь полтора метра роста. Может быть, и христианство было глобальной мутацией, а последующее разделение христианства на ветви – мутациями вторичными? Кто это знает, немногие ученые-биологи уделили толику внимания тем событиям, которые переворачивали всю земную историю. Но ты, Дмитрий, должен осознать очевидный факт: ты сам мутант, подлиза. Ну да, конечно, как истый интеллигент, ты мучаешься сомнениями: хорошие фрагранты или плохие, стоит ли им позволить завладеть миром, или безопаснее истребить их, чтобы не допустить неприятных неожиданностей – к примеру, падения доллара или бессмысленности содержания огромных армий? У меня таких сомнений нет. Фрагранты – не гигантские муравьи и не пчелы, осененные разумом. Фрагранты – люди, всего лишь люди, стоящие на более высокой стадии эволюции. Может быть, те самые люди, которые по-настоящему вырвутся в космос и заселят другие планеты. Те самые, которые перестанут бесконтрольно плодиться и бессовестно убивать все живое на Земле. Мы уже есть, Дима, мы пришли. Но нас бесконечно мало, и мир, который нам предстоит заселить и перестроить, хочет убить нас. Каждое наше неосторожное слово может вызвать лавину, как крик в горах, может погрести нас, похоронить быстро и безнадежно. Ты этого хочешь?
– Нет, не хочу, – бормочу тихо, пряча лицо в ладонях. – Кожа моя пылает, я не знаю, что со мной. Валерий не просто говорит – он обрабатывает меня интенсивно, добивает с обеих рук, как боксер противника, прижав к канатам. Я уже в нокауте, стою на коленях, но мне совсем не больно, мне сладко и вдруг многое становится ясным, и хочется плакать от этой ясности. Валерий говорит как Ганс – тот словно вещает сквозь него, как через репродуктор, но это нисколько не коробит меня. – Где Женька? – прорывается моя самая страшная боль, мой нарыв. – Отдайте мне Женю, пожалуйста! Я не могу без нее жить!
– А что делаешь ты?! – продолжает Валерий, не обращая внимания на мой вопрос. – Напиваешься, прибегаешь в мэрию и начинаешь в присутствии прессы орать о фрагрантах! И потом еще предъявляешь претензии, что тебя не убили, а всего лишь отправили на перевоспитание…
– Я ничего не говорил там о фрагрантах!
– Просто не успел, тебя снесли на месте. А ведь проговорился бы – я в этом уверен, и все уверены! До сих пор я лично не знаю, что делать с тобой, док. Нет никакой гарантии, что ты не свихнешься снова, не сопьешься, и не вылезешь в том месте, где тебя не ждут.
– Никому-то я не нужен, – горько говорю я, и слезы все-таки выбегают из глаз, горячими дорожками
