обтекали пучеглазого с двух сторон, стараясь не подходить к нему слишком близко.
– Фу, какой мерзкий! – Катя изобразила на лице брезгливую гримаску. – Вон тот, с глазом, в молочном отделе. Он ведь бомж, да, пап? Почему его отсюда не выведут? Он ведь все тут загадит.
– Это Мятликов, – сказал Пенфеев. – Доктор Мятликов. Павел Михалыч. Работал у нас в больнице, между прочим. Врач высшей категории. Отличный был специалист, и человек очень неплохой – исполнительный, покладистый. До сих пор заменить его некем. Нет сейчас таких профессионалов – все только деньги норовят загрести, да еще мимо кассы, а учиться не хотят. Попробуй, заставь их работать сверхурочно… Всю душу вынут, жаловаться пойдут. Испортили народ.
– Работал? А сейчас чего? Вы его уволили? Он спился, наверное, да? Выглядит как последний алкоголик.
– Рак у него… – Пенфеев удрученно вздохнул, покачал головой. – Вот так, Катька. Мы тоже сначала думали – спивается человек. Я даже позвонил в областной наркодиспансер, договорился с их главврачом, чтоб обследовали нашего Мятликова, чтобы полечили его как следует. Такими кадрами, как Павел Михалыч, разбрасываться нельзя. Такие люди на вес золота. А он раз – и в реанимацию. Упал прямо на улице, плохо ему стало. Рядом с этим вот «Евроспаром», кстати. В сентябре прошлого года. Привезли его к нам, госпитализировали. Думали – инсульт, сделали томографию мозга, а там полно метастазов. Просто нашпиговано все. И первичный очаг – в глазнице. Он, оказывается, ослеп к тому времени на левый глаз, но никому ничего не говорил. Мучался, работал одним правым глазом, но молчал как партизан.
– Ужас… – губы Кати задрожали. – Пап, но он же врач. Он должен был сам понимать, что к чему! Почему не пошел к окулисту?
Катя Пенфеева училась на четвертом курсе в медицинской академии – как и положено дочке замглавврача крупнейшей больницы области. Что такое метастазы в мозг, представляла отлично.
– Вряд ли он что-то понимал, – сказал Игорь Петрович. – Болезнь опередила его. Я спрашивал у коллег, они объяснили: при быстром метастазировании так бывает – глаз еще почти не изменился, а мозги уже того… поплыли. – Пенфеев покрутил пальцем у виска. – Внешне человек еще здоров, а на самом деле уже сошел с ума. Бредит, живет в мире своих иллюзий. Видишь, как улыбается? Чудится, наверное, ему что-то приятное.
– А почему ему глаз не прооперируют?
– Поздно, Катюша. Увы, слишком поздно. Удивительно еще, что жив. Пять месяцев назад диагноз ему поставили, он давно уже должен был того… скончаться. И ничего – живет. Каждый день приходит сюда, в «Евросапар», как на работу.
– За ним ухаживает хоть кто-нибудь?
– Жена его опекает. Он, кстати, далеко не бедный человек. Как раз перед болезнью у нас в больнице умер его родственник – дядя двоюродный, что ли. И оставил Павлу Михалычу немалое наследство. Только толку теперь от этих денег… Вот как в жизни бывает, дочка.
– Пап, смотри, он не стоит на месте. Он двигается. Похоже, что танцует, только как в замедленном кино.
– Танцует? – Пенфеев подслеповато прищурился, вглядываясь в Мятликова, пожал плечами. – Может быть… Кто его знает…
– А можно я с ним поговорю?
– Поговоришь? О чем?
– Не знаю. О чем-нибудь.
– Ну попробуй.
Катя двинулась к Мятликову – медленно, неуверенно. Страх и жалость боролись в ее душе. О чем она будет говорить с ним? Действительно, о чем?
Она спросит его: как дела? Ага, именно так. И назовет по имени-отчеству.
Она добралась до бедолаги, дотронулась пальцами до его рукава.
– Здравствуйте, Павел Михайлович. Как ваши дела?
Дурацкая фраза. К тому же произнесенная сиплым, испуганным голосом.
– Павел? Павел? – Мятликов повернул к Кате лицо. – Я не Павел. Я Бассарей, да, да. Хозяин рощи, рощи.
Катя вздрогнула, с трудом преодолела желание удрать обратно к папе. Вблизи Мятликов казался еще страшнее – физиономия его несла признаки не только глазной болезни, но и явного сумасшествия.
– Как у вас дела? – повторила она. – Как вы себя чувствуете?
– Чувствую? Хорошо, хорошо. – Мятликов улыбнулся, блаженство разлилось по его обрюзгшему лицу. – Восторги чистые и нега. И тень прохладная, что бросают деревья. Я от менад, и от сатиров козлоногих, как бог, везде почтен. И песнь, и пляски взор мой услаждают.
– Ага, понятно. – Катя глупо улыбнулась, кивнула головой. – Ну, это… будьте здоровы, Павел Михалыч.
– Я здоров, здоров, о златокудрая нимфа. Я здоровее любого в вашем больном мире, мире. Приди в мою рощу, дитя реки звонкоструйной, и познай настоящую радость. Приди сегодня же, сейчас, сейчас…
Мятликов потянулся к Катиной руке грубыми толстыми пальцами. Катя пришла в окончательный ужас.
– До свидания! – пискнула она, резко развернулась и пошла вдоль полок с йогуртами, боясь оглянуться, с трудом сдерживаясь, чтоб не побежать со всех ног.
Голова ее кружилась, мир потерял резкость, магазин словно наполнился зыбким туманом.
В этот момент она поняла, что никогда не станет психиатром.
Сумасшествие не заразительно. Но все же, все же… Держаться от таких психов подальше.
И все будет в порядке.
Долина меж гор поросла высокими дубами и каштанами, кусты мирта и можжевельника усыпаны ягодами. Птицы порхают по ветвям, наполняя лес мелодичными трелями. Чистая вода реки журчит, обтекая замшелые валуны. На берегу раскинулась роща диких маслин. Между редкими деревьями растут благородный ладанник и ароматный розмарин, на изумрудной траве – яркие пятна маков, ромашек и вереска.
Бассарей шествует по своим владениям, ступает по земле легко, словно парит в воздухе, трава не приминается под его ногами. Длинный, до самых сандалий, хитон перевязан широким пестрым поясом, на плечи накинута небрида – шкура лани, на голове митра и виноградный венок, из-под митры роскошными локонами ниспадают светло-золотистые волосы. Нежный красавец, подобный лицом благороднейшей из жен: белая кожа, густо-румяные щеки, томные, с поволокой глаза. В правой руке Бассарея – тирс в рост человека, обвитый светлым плющом. Поминутно Бассарей воздевает свой жезл к небесам и возглашает: «Иакх, эвоэ!»
«Иакх, эвоэ!» – отзываются ему менады.
Они так прекрасны – сильные, крепконогие женщины, покинувшие свои домы и пришедшие на зов Вакха. Они – в длинных одеждах, босые, на плечах их накидки, головы увиты плющом и тисом, в руках тимпаны.
Менады поют громко и стройно:
На большом камне сидит пастух Актеон и играет на свирели. Сатиры, как и всегда, толпятся вокруг, подпрыгивают, трясут рыжими бородами, хмельные и радостные. Они не кажутся Бассарею уродливыми, а пение их не звучит для него козлиным блеяньем.
Сатиры поют хором:
Бассарей ударяет тирсом о землю, в левой руке его появляется
