зрителя Своим творениям. Мудрость Господня безгранична -- все, о чем мы не имеем понятия, Ему известно, сверх той малости, что мы знаем.'
Да, точно такой же восторг пробрал дрожью и меня во время землетрясения, потряс все мое существо.
Это чувство неземной радости рождается, когда понимаешь, что нечто, по твоим понятиям недвижимое, оказывается, таило в себе способность двигаться само по себе. Наверно, в мире нет более сильной радости, более светлого упования. Бездушный шар, мертвая твердь -- сама Земля! -- вдруг повернулась, потягиваясь со сна, у меня под ногами. Легким толчком, прикосновением, она подарила мне откровение неизмеримой важности. Она засме
ялась, затряслась от смеха так, что хижины туземцев пали ниц, восклицая: 'Eppur si muove!'*
На следующее утро, спозаранку, Лжума принес мне чай и сказал:
-- Король Англии умер! Я спросила его, откуда он это узнал.
-- А вы, мемсаиб, разве не почувствовали, как земля вчера дрожала и тряслась? Это значит, что король Англии умер.
Но, к счастью, английский король после землетрясения прожил еще долгие годы.
Джордж
На грузовом судне, идущем в Африку, я познакомилась и подружилась с мальчуганом -- звали его Джордж, он путешествовал с матерью и юной тетушкой. Однажды днем, на палубе, мальчик отошел от мамы и подошел ко мне; они провожали его глазами. Он объявил, что завтра день его рождения, ему исполнится шесть лет, его мама собирается пригласить всех пассажиров-англичан к чаю, и спросил -- приду ли я?
-- Но я ведь не англичанка, Джордж, -- сказала я.
-- А кто же вы? -- спросил он, потрясенный.
-- Я -- готтентотка, -- сказала я. Он стоял очень прямо, серьезно глядя на меня.
-- Все равно, -- сказал он, -- надеюсь, что вы все-таки придете.
Он пошел обратно к матери и тетке и объявил им небрежным, но таким решительным тоном, что это исключало какие бы то ни было возражения: -- Она -- готтентотка. Но я ее пригласил.
*А все-таки она вертится!' {итал.). Слова, приписываемые Галилею.
Кеджико
У меня была толстая верховая мулица, которую я назвала Молли. Но конюх дал ей другое имя -- он назвал ее Кеджико, что на их языке значит 'Ложка', а когда я спросила, почему он выбрал такое странное имя, он сказал, что она похожа на ложку. Я обошла ее кругом, стараясь понять, что он имел в виду, но, как я ни старалась, ни в каком ракурсе не находила ни малейшего сходства с ложкой.
Немного спустя я поехала куда-то, и в упряжке шли четыре мула, одна из них была Кеджико. Когда я взобралась на высокие козлы и увидела мулов сверху, как бы с птичьего полета, я поняла, что конюх прав. Кеджико была и вправду необыкновенно узка в плечах, а круп -- широкий и толстый, так что она действительно была похожа на круглую ложку, выпуклостью вверх. Если бы моему конюху Камау и мне предложили нарисовать Кеджико, мы бы изобразили ее по-разному, рисунки вышли бы совершенно непохожие один на другой. Но Господь Бог и сонмы ангелов видели бы ее точно так же, как мой Камау. Грядущий с высот находится превыше всего, и о том, что Он видит, Он свидетельствует.
Жирафов отправляют в Гамбург
В Момбасе я гостила в доме Шейха Али бен Салима, арабского правителя всего побережья -- гостеприимного, галантного старца-араба.
Момбаса напоминает райский сад на детском рисунке. Глубокий залив, охватывающий остров -- идеальная гавань для судов; земля -- почти белая, сложенная из коралловых скал, и на ней растут зеленые раскидистые деревья манго и сказочные голые серые баобабы. Море у Момбасы яркосинее, как василек, а за устьем гавани длинные волны
Индийского океана тонкой кружевной цепью идут на берег, и их глухой ропот слышен даже в самую безветренную погоду. В самом городе Момбаса узкие улочки вьются меж глухих стен домов, сложенных целиком из кораллового известняка чудесных тонов: желтовато-палевого, розового или цвета охры, а над городом высится массивная старая крепость -- у ее толстых стен с амбразурами шли бои между арабами и португальцами; цвет ее стен интенсивнее цвета всех зданий города, словно там, на вышине, за долгие века она успела впитать в себя яркость множества предгрозовых закатов.
В садах Момбасы полыхает огненным цветом алая акация с неописуемо яркими цветами и кружевной листвой. Солнце жжет и опаляет Момбасу; воздух здесь просоленный, и утренний бриз приносит с собой каждый день с востока соль, подхваченную над морем; сама земля пропиталась солью и стала бесплодной, голой, как пол танцевального зала. Но древние развесистые деревья манго с густой темно-зеленой листвой дают благодатную тень; под каждым из них очерчен круг, заполненный темной прохладой, как бассейн с черной водой. Я не знаю другого дерева, которое так приветливо звало бы всех под свою сень, становилось бы центром человеческого общения -- эти деревья похожи на деревенские колодцы, где собираются всем миром. Под деревьями манго раскинуты многолюдные базары, у подножья их стволов громоздятся клетки с птицей и грудами лежат сочные арбузы.
Али бен Салим жил в красивом белом доме на берегу пролива; множество каменных уступов вели вниз, к морю. Вдоль них стояли домики для гостей, а в большом зале хозяйского дома, выходящем на веранду, хранилась прекрасная коллекция арабских и английских вещей: старинные изделия из слоновой кости и бронзы, фарфор из Ламу, обитые бархатом кресла, фотографии и огромный граммофон. Среди этих вещей, в обитом изнутри атла
сом ящичке, хранились разрозненные остатки изящного чайного сервиза английского фарфора сороковых годов. Этот сервиз был свадебным подарком от молодой английской королевы и ее супруга сыну занзибарского султана, когда он женился на дочери персидского шаха. Королева и принц-консорт желали, чтобы новобрачные были так же счастливы в браке, как и они сами.
-- Ну и что -- были они счастливы? -- спросила я Шейха Али, когда он вынимал одну за другой и расставлял передо мной маленькие фарфоровые чашечки.
-- Увы, нет, -- отвечал он. -- Молодая жена не хотела бросать верховую езду. Она привезла с собой своих лошадей на том же дау, на котором везли все ее приданое. Однако, народ Занзибара считает верховую езду неприличным занятием для дамы. Создалась очень напряженная обстановка, но принцесса готова была скорее расстаться с мужем, чем со своими лошадьми, и, в конце концов, супруги развелись, и дочь персидского шаха вернулась обратно в Персию.
В гавани Момбасы стоял ветхий, ржавый немецкий грузовой пароход, направлявшийся в Европу. Мы прошли мимо на гребной лодке -- ее мне предоставлял Али бен Салим вместе со своими гребцами-суахили -- дважды, по пути на остров и обратно. На палубе парохода стоял высокий деревянный ящик, и над верхним его краем высовывались головы двух жирафов. Как рассказал мне Фарах, побывавший на борту корабля, их везли из португальской колонии на востоке Африки в Гамбург, для бродячего зверинца.
Жирафы поворачивали свои изящные головки то в одну, то в другую сторону, словно в недоумении, и в этом не было ничего удивительного. Они никогда в жизни не видели моря. В узком ящике им едва хватало места, чтобы стоять. Мир словно внезапно сжался, преобразился и сомкнулся со всех сторон, тесня их.
Разумеется, они не знали и не могли вообразить, куда их везут, на какие унижения их обрекли. Ведь это были гордые, чистые существа, мирные обитатели бескрайних равнин, легкой иноходью плывущие среди высоких трав. Они не ведали, что такое неволя, холод, дым, вонь, чесотка, какая страшная скука ждет их в тягостной монотонности мира, где никогда ничего не происходит.
Зрители в тусклых, дурно пахнущих одеждах будут приходить с улиц, где только ветер и слякоть, чтобы поглазеть на жирафов и еще раз убедиться в превосходстве человека над бессловесными тварями. Они будут покатываться со смеху, тыкая пальцами в жирафов, смеясь над их тонкими, стройными шеями, когда над брусьями ограды покажутся изящные головы вот с этим выражением бесконечного терпения, с дымчато-серыми агатовыми глазами -- уж больно длинными кажутся эти шеи под низким навесом! Дети будут пугаться и реветь, или вдруг начнут смотреть на жирафов влюбленными, восторженными глазенками и совать им огрызки хлеба. Тогда отцы и мамаши признают, что жирафы -- славные звери, и порадуются, что доставили детишкам такое удовольствие.
Не приснится ли жирафам, в их долгом плену, потерянная родина? Где же она теперь, куда исчезла
