недоверию. Во всяком случае, опираясь на текст его собственной книги, столь искренней во всех других отношениях и столь проникновенной, я решился бы тут же заявить о неизбежности третьего падения перед лицом мрачного идола (что подразумевает неизбежность вторичного падения), о котором нам предстоит говорить в дальнейшем. Как бы то ни было - вот в чем состоит эта развязка. Действие опиума давно уже вызывало не наслаждения, а ужасные мучения, и эти мучения (что вполне вероятно и согласуется со всеми попытками отделаться от опасных привычек какого бы то ни было рода) начались одновременно с первыми попытками освободиться от неумолимого тирана. Из двух форм агонии -одной, обусловленной установившейся привычкой, другой - нарушением этой привычки автор предпочел, как он сообщает нам, ту, которая давала ему надежду на спасение, 'Какое количество опиума я принял за весь этот период - не могу установить, так как опиум, которым я пользовался, был куплен для меня одним из моих друзей, не пожелавшим потом взять у меня денег. Таким образом, я не могу определить, какое количество я принял в течение года; принимал я его очень неправильно, от пятидесяти-шестидесяти до полутораста зерен в день. Моей первой заботой было уменьшить эту дозу до сорока-тридцати, а иногда, если удавалось, до двенадцати зерен в день'. Автор прибавляет, что среди различных средств, к которым он прибегал в это время, действительное облегчение доставлял ему только аммиачно-валериановый раствор. Но к чему (говорит автор) останавливаться на подробностях лечения и выздоровления? Целью этой книги было показать могущество опиума как в наслаждениях, так и в терзаниях. Таким образом, книга является вполне законченной, и мораль ее относится исключительно к опиоманам. Пусть ужаснутся они, и пусть этот необычный пример покажет им, что после семнадцатилетнего употребления опиума и восьмилетнего злоупотребления им - все-таки возможно отказаться от него! Пусть они,прибавляет автор,-проявят такую же энергию в своих усилиях и попытаются добиться того же успеха! 'Джереми Тейлор говорит, что, быть может, являться на свет так же тяжело, как и умирать. Считаю это весьма вероятным. В течение продолжительного периода времени, когда я постепенно уменьшал дозы опиума, я испытывал все муки человека, который переходит от одной формы существования в другую; это была не смерть, а какое-то медленное физическое возрождение всего существа... У меня еще остается как бы воспоминание о моем первом существовании; сны мои еще не совсем спокойны; роковое возбуждение еще не улеглось; легионы призраков, наполнявших мои сновидения, постепенно удаляются, но еще не совсем исчезли; сон мой тревожен и, подобно вратам Рая, когда наши прародители обернулись, чтобы взглянуть на них, Заполнен угрожающими лицами и пылающими руками, как говорится в страшных стихах Мильтона', Приложение (написанное в 1822 году) имеет целью подкрепить правдоподобие этой развязки, придать ей, так сказать, строго медицинское обоснование. Дойти от восьми тысяч капель до крайне умеренной дозы, колеблющейся между тремястами и ста шестьюдесятью каплями - поистине чудесная победа. Но то усилие, которое еще предстояло совершить над собою, требовало значительно большего напряжения энергии, чем предполагал автор, и притом, необходимость его становилась все более и более очевидной. Автор стал замечать какое- то странное отсутствие чувствительности желудка, какое-то затвердевание, которое как бы указывало на образование злокачественной опухоли в желудке. Лечивший его врач заявил, что дальнейшее употребление опиума, даже в уменьшенных дозах, действительно может привести к такому исходу. С этого момента автор дает клятву отказаться от опиума, окончательно отказаться от него. Изображение его усилий, его колебаний и физических страданий, вызванных первыми победами воли, замечательно интересно. Иногда прогрессивное уменьшение доз происходило довольно успешно: два раза он доходил до нуля. Потом наступают новые возвраты, которыми он щедро вознаграждает себя на все лишения. В общем, опыты первых шести недель привели к необыкновенной раздражительности всей нервной системы, а особенно .желудка. Временами желудок приходил в нормальное состояние, потом в нем опять начинались какие-то странные боли; притом общее возбуждение не прекращалось ни днем, ни ночью; сон (и какой сон!) длился не более трех часов в сутки, и был так тревожен, что больной слышал самый легкий шорох: нижняя челюсть постоянно распухала, во рту образовались нарывы, и наряду с разными другими болезненными симптомами появилось сильное чихание, всегда, впрочем, сопровождавшее его попытки избавиться от власти опиума (такой припадок продолжался иногда до двух часов и начинался два или три раза в день); ко всему этому присоединилось постоянное ощущение холода и, наконец, насморк, которым он никогда не страдал во время потребления опиума. При помощи разных горьких веществ автору удалось привести желудок в более или менее нормальное состояние, т. е. он перестал ощущать процесс пищеварения. На сорок второй день все вышеописанные симптомы исчезли и уступили место другим, но автор не знает, были ли эти новые явления последствием продолжительного злоупотребления опиумом или же прекращения его приемов в этот период. Обильные поты, сопровождавшие всякое заметное уменьшение дозы опиума до самого Рождества, прекратились в теплое время года; другие физические страдания могли быть просто следствием непрерывных дождей, которые бывают обычно в июле в той части Англии, где жил автор. В своей заботе о тех несчастных, которые так же, как и он, ищут исцеления, автор доходит до того, что дает даже сводную таблицу, на которой с точностью обозначены все принятые им день за днем дозы в течение первых пяти недель его мужественной борьбы. Мы видим здесь страшные возвраты от нуля до двухсот, трехсот, трехсот пятидесяти. Но, быть может, уменьшение доз совершалось чересчур быстро и без достаточной постепенности. И это вызывало такие ужасные страдания, что он вынужден был снова искать спасения у того же рокового источника. Более всего укреплял меня в мысли, что развязка эта, хотя бы до некоторой степени, является искусственной, тот шутливый и даже насмешливый тон, который характеризует некоторые страницы 'Приложения'. И, наконец, как бы желая показать, что он не уделяет своему бренному телу того исключительного внимания, какое замечается у больных, непрерывно наблюдающих за тем, что творится в их организме, автор выражает желание предоставить это тело, эту презренную 'ветошь', так неумолимо терзавшую его, самому позорному обращению, какое закон налагает лишь на самых тяжких преступников, И если лондонские врачи сочтут, что наука могла бы извлечь какую-нибудь пользу из анатомического обследования тела такого отъявленного опиомана, то он охотно завещает им это тело. В Риме некоторые богатые люди, сделав завещание в пользу императора, упорно продолжали жить, как острит Светоний, и Цезарь, согласившийся принять их дар, считал себя глубоко оскорбленным таким неприлично долгим существованием. Но опиоману нечего опасаться со стороны врачей неделикатных признаков нетерпения. Он знает, что их чувства соответствуют его собственным чувствам, что они повинуются тому же чувству любви к науке, которая побуждает его самого сделать этот посмертный дар. Да будет же отсрочено еще на много лет исполнение этого завета, да продлится жизнь этого проникновенного писателя, этого очаровательного даже в своих насмешках больного, еще более долгие годы, чем прожил 'немощный' Вольтер, умиравший, как тогда говорили, в течение целых восьмидесяти четырех лет!
VI. ГЕНИЙ-ДИТЯ
'Исповедь' появилась в 1822 году, a 'Suspiria', составляющие ее продолжение и как бы дополнение -в 1845, Основной тон последних -более серьезный, более торжественный - проникнут покорностью и грустью. Каждый раз, когда я перечитывал эти строки, передо мною проносились те поэтические образы, к которым прибегают поэты, рисуя человека, возвращающегося домой после долгой, жестокой борьбы с жизнью: вот старый моряк, согнувшийся, с изрытым морщинами лицом, согревающий у домашнего очага свои героические кости, уцелевшие среди тысячи приключений; вот усталый путник, возвращающийся под вечер по тем самым полям, по которым он шел ранним утром: с умилением и грустью вспоминает он о бесконечных грезах, проносившихся в его воображении в то время, как он шел по этим самым равнинам, окутанным теперь вечерними туманами. Этот новый, своеобразный язык книги, который я назвал бы языком призраков - не сверхъестественный, но и не человеческий, полуземной, полузагробный напоминает некоторые страницы 'Memoires d'outretomhe'*, когда, подавляя гнев и оскорбленную гордость, великий Рене возвышается в своем презрении ко всему земному до полного бесстрастия. Из 'Введения' к 'Suspiria' мы узнаем, что несмотря на изумительный героизм, с которым наш опиоман подвергал себя мучительнейшему лечению, он испытал второй и даже третий возврат болезни. Автор называет это третьим падением перед мрачным идолом. Не считаясь даже с чисто физиологическими основаниями, которые он приводит в свое оправдание (так, например, он полагает, что период воздержания был проведен им без достаточной осмотрительности), я думаю, что можно было предвидеть этот печальный конец. Но теперь уже нет речи о борьбе или бунте: борьба и бунт возможны только там, где есть еще надежда, тогда как отчаяние молчаливо склоняет голову. Там, где нет более средства для спасения, с величайшим страданием смиряются. Двери, открывшиеся было захлопнулись, для возвращения к жизни, индиз и человек идет навстречу своей судьбе с покорностью в сердце. 'Suspiria de Profundis'! Какое выразительное заглавие! Автор уже не пытается убедить нас в том, что 'Исповедь' или, по крайней мере, некоторые части ее,
