оторопел от неожиданности, потом опомнился и сцепился с Родькой. Оба покатились по траве, тузя друг друга. - Эй! Эй! Атаманы! - услышал Родька знакомый голос. Он выпустил изрядно помятого Веньку и встал, одергивая рубаху. Венька плакал, растирая по лицу слезы с грязью. - Гражданская война кончилась. - Перед ними стоял Дорофей. - Хватит воевать. - У нас она только начинается, - сказал Родька, подбирая с земли селедку. - Из-за чего бой? Чего не поделили? Родька пошел к берегу мыть запачканную во время свалки селедку. Венька кричал вдогонку: - Я те еще припомню! Зуйком больше на батиной шхуне не пойдешь! Дорофей только покачал головой.
Вечером Родька пошел к Киндяковым. Они только что отужинали. Ефросинья мыла у стола чайные чашки. Дорофей, сев поближе к лампе, в который уже раз перечитывал газету, привезенную из Архангельска. - А-а! Атаман? Садись, - сказал он парню. - Есть хочешь? - спросила Ефросинья. - Спасибо, я ужинал, - ответил Родька. - Что скажешь? - поинтересовался Дорофей. Родька смущенно поерзал на лавке: было неловко перед Дорофеем за ссору с Венькой. Но, преодолев смущение, он спросил: - Дядя Дорофей, скажи, что такое кооператив? - Господи! - изумилась Ефросинья. - И тот с кооперативом явился. Не рано ли знать? - Не рано, - возразил кормщик. - Лучше раньше знать, чем после. Я тоже не шибко подкован, однако в газетах пишут, Родион, что это - объединение рыбаков на коллективных началах. Вроде как артель. - Так ведь и раньше артели были. Вон на зверобойке тоже. - Тогда были малые артели, и добычу они отдавали Вавиле. А он снабжал провиантом, оружием, снаряжением. А теперь добычу рыбаки будут по договору сдавать государству по твердым ценам, и оно отпустит кредит на обзаведение снастями, пропитаньем и прочим... Вот такая разница, Родион. Понял? - Маленько понял, - ответил паренек. В избу вбежала Густя. Скинула пальтецо, ткнула Родьку в спину: - Отплавался, зуек? - Отплавался. - Много ли заробил? Пряников мне привез из Архангельска? - Заробил не шибко. Пряников нет, а изюму дам! - Родька достал из кармана горсть изюму, захваченную специально для Густи. Она сложила ладонь лодочкой, приняла подарок. - Спасибо, вкусный. Только маловато... Родька немного растерялся от такой прямоты девочки. - Я бы... боле принес, да Тишка все съел. - Хватит попрошайничать, - сказал отец. - Где пропадала? Ужином тебя кормить не стоит. Не вовремя явилась. - У Соньки Хват была. Картинки переводили... - Хорошее дело! Играла бы еще в куклы. - Что вы, батя. Куклы - это для маленьких. - Оно и видно, что ты большая. Густя опять прицепилась к Родьке. - А на клотике1 ты вертелся у Наволока? - Не пришлось. - Все стряпал? - Стряпал... - Эх ты, стряпуха! Где тебе на клотике! - Приходи завтра по прибылой воде к шхуне. Покажу, как вертятся! - Но-но! - предостерег Дорофей. - Не выдумывай. Еще нарвешься на Вавилу, он те даст клотик! - Ничего, он не увидит.
Дома Родьку поджидал сам Вавила. Он сидел на лавке и о чем-то говорил с матерью. Тишки не было видно - он уже спал. - А, Родион! - в голосе Вавилы укоризна. - Что же ты, братец, своих лупишь? Венькину рубаху всю ухайдакали! Мать потчевала его ремнем. Не годится так-то... Нехорошо! Вроде на меня обижаться нет причины. Я для вас, сирот, все делаю. Нам с тобою, Родион, надобно жить в мире да дружбе. Вот скоро я пойду в Кандалакшу за сельдью. Мог бы тебя опять взять зуйком. А теперь, выходит, надо еще посмотреть... - Смотрите, - негромко отозвался Родька. - Только я зуйком с вами и сам больше не пойду. - Что так? Родион промолчал, избегая встречаться взглядом с Вавилой. Мать чувствовала себя неловко. Она хотела было одернуть сына, но только посмотрела на него с упреком. 3 Дорофей, поднявшись рано, чтобы не разбудить домочадцев, ходил по избе в одних носках домашней вязки, курил махорку и озабоченно вздыхал. Встала Ефросинья и собрала завтракать. Ел Дорофей вяло, сидел за столом рассеянный. - Ты чего сегодня такой малохольный? - спросила Ефросинья. - Ешь худо, бродишь по избе тенью. Нездоровится? Дорофей отодвинул тарелку, выпил стакан чаю и только тогда ответил: - Жизнь меняется, Ефросинья. Вот что... Сегодня собрание. Вот и думаю вступать или нет в кооператив? - Чем худо тебе с Вавилой плавать? Он не обижает, без хлеба не живем. - Так-то оно так, - Дорофей запустил руку в кисет, но он был пуст. Взял осьмушку махорки, высыпал в мешочек. - Живем пока без особой нужды. Но дело в другом... Политика! - А чего тебе в политику лезть? Почитай, уж скоро полвека без политики прожил. Твое дело - плавать. - Скоро Вавиле будет конец как купцу. Прижмут. Суда отберут. Дело к тому идет. В Архангельске новая власть всех заводчиков поперла, купцов за загривок взяла. Везде нынче кооперативы... Вот и думаю. Ефросинья помолчала, побрякала чашками, моя посуду. Потом промолвила: - Господи! Чего им не живется спокойно? Испокон веку так было: ловим рыбу, бьем тюленя. У кого нет судов, те нанимаются в покрут. И вот - поди ж ты... кооператив какой-то. - Ладно, помолчи, Ефросинья. Кормщик надел пиджак и собрался идти пораньше, послушать, что толкуют люди. На улице Дорофей встретил Тихона Панькина, он шел в сельсовет. Среднего роста, сутуловатый, с серыми живыми глазами и худощавым рябоватым лицом, Панькин был ловок, подвижен и не расставался с морской формой. Потертый бушлат ему был великоват, широкие флотские брюки мешковато нависали над голенищами яловых сапог, но фуражка-мичманка сидела на голове лихо, набекрень. Спутанный русый чуб выбивался из-под козырька, С гражданской войны Панькин привез домой затянувшуюся глубокую рану в боку, был слабоват здоровьем и в море теперь не ходил. Добывая себе хлеб прибрежным ловом с карбасов, жил небогато, еле прокармливал жену да дочь-подростка. До революции он плавал 'бочешником' - дозорным, высматривающим во льдах тюленьи лежбища из бочки, укрепленной на верхней рее фок-мачты зверобойной шхуны. С той поры, видно, он и щурил глаза, и взгляд их был остер и пристален. В гражданскую, на фронте, Тихон вступил в партию большевиков и теперь возглавлял в Унде партийную ячейку, которая состояла из трех человек. Отношение односельчан к Тихону было разное: богачи откровенно косились на него, большинство же рыбаков видело в нем человека, тертого жизнью, и уважало его за бескорыстие. Поздоровались, пошли рядом. Панькин первый затеял разговор: - Ну как, Дорофей, думал насчет кооператива? - Думал, - скупо отозвался кормщик. - И что надумал? - А и не знаю что. Погляжу, как народ. А ты? - Тоже думал. Даже бессонница ко мне привязалась. - Во как! - Не мужицкое дело - бессонница, но пришлось покряхтеть, поворочаться с боку на бок. И думал я больше не о себе. Мое дело - решенное. О рыбаках думал. Худо они теперь живут. Больше половины села бедствует. Может, в кооперативе-то и есть спасение наше? Панькин помолчал, испытующе поглядел на Дорофея. - А тебе жаль с Вавилой расставаться? Скажи правду. - Ну, жаль не жаль, а привык. Привычка много значит. Я ведь не против новой жизни, но, по правде сказать, ежели уйду от Вавилы, вроде как изменю ему. Разве не так? Панькин поправил козырек мичманки; - Понимаю тебя. Все, брат, понимаю. Но скажи честно: много ты нажил капиталов, плавая с ним? Набил добром сундуки? Завел парусник? Есть ли на чердаке у тебя хоть пара добрых рюж?1 - Сундуки!.. - отозвался Дорофей. - Есть один сундук. А в нем женкино приданое, старые сарафаны да исподние рубахи. Чердак пуст, шхуны не имею. Карбас на берегу и тот травой пророс в пазах. Старье... - Ну вот! - оживился Панькин. - Стало быть, ты целиком зависим от Ряхина. А ну как не возьмет он тебя плавать? Тогда что? Зубы на полку? Дорофей улыбнулся в ответ, пройдясь рукой по усам: - А ты, Тихон, свою партейную линию гнешь! Силен. Тихон тоже улыбнулся, но промолчал.
Давно не было в Унде таких больших, представительных собраний. Небольшое помещение Совета битком набито людьми. За столом с кумачовой скатертью уполномоченный Архсоюза Григорьев, Тихон Панькин да предсельсовета. От рыбаков в президиум избрали Дорофея и дедку Иеронима. Григорьев - худощавый мужчина со строгим лицом с черными пороховыми отметинами, уже знаком рыбакам, ходившим в Архангельск на шхуне. Это он принимал у Ряхина остатки товара для кожевенного завода. Вавила, увидев его, поспешил незаметно убраться с переднего ряда на задний. Дорофей немало удивился тому, что его посадили за 'красный стол'. Он догадывался, что тут не обошлось без рекомендации Панькина. Кормщик чувствовал себя неловко под любопытными и чуть насмешливыми взглядами односельчан. Дедко Иероним, чисто выбритый и от того помолодевший, расстегнул воротник старого бушлата так, чтобы собранию видна была завидной белизны рубаха. Из-за этой рубахи вышел у него дома крутой разговор со старухой. Она давала ему надевать эту рубаху обычно в религиозные праздники и долго не соглашалась вынуть ее из сундука по случаю 'какого-то собранья'. Старуха давно мстила Иерониму за обманный маневр, примененный им во время сватовства. Молодой Пастухов, уговаривая будущую жену выйти за него замуж, обнадежил ее: 'Поедем ко мне в Унду. Жизнь тебе устрою легкую, богатую. У меня лавка есть и мельница своя'. Уговорил. Но увидев скособочившуюся в два окна избенку, молодая жена поняла обман. 'А где же лавка? - спросила. - А мельница где?' На это муж ответил, нимало не смутившись: 'Лавка - это то, на чем сидишь, а мельница - пойдем покажу'. Повел ее в чулан, где стоял ручной жернов, невесть какими путями попавший сюда: хлеб здесь не сеяли, молоть было нечего... Вот за это и мстила Иерониму жена всю их долгую совместную жизнь. Нынешний дом она купила с помощью своих родителей. Но рубаху она всё-таки дала. Старый помор нисколько не смутился, когда его избрали в президиум, и чувствовал себя за столом так уверенно, словно всю жизнь занимался таким почетным делом. В зал просочилась и ребятня, заняв заднюю скамью. Однако вскоре ребят с нее прогнали, и они выстроились вдоль стены. Рядом с Родькой сосредоточенно хмурил
