- Тони, ведь я люблю тебя! - взмолился он, не поддержав веселого тона.
- А что ты любишь? - вдруг строго спросила Тони. - Что?
- Тебя, тебя всю, с ног до головы!
- Нет, нет, так не пойдет. Подробнее! - потребовала она.
- Твой голос, улыбку... твой живот. Да - твой живот, ты так здорово танцевала!
- А еще?
- Ну все-все! Губы, нос, твои чудесные глаза... Знаешь, - твое лицо, огромное-огромное, как на тех рекламных щитах, что стоят вдоль автобанов плывет передо мной, куда бы я ни смотрел...
- И даже, когда смотришь на министров?
- Конечно! Когда смотрю на цветы, на синее небо, море и сейчас, знаешь, сейчас я вижу его на солнце... Оно уже поднимается, как тогда... Я буду встречать его с мыслями о тебе...
- Спасибо, любимый. Ты сказал мне что-то очень важное. Я обязательно буду думать о тебе, когда подойду к зеркалу, а ещё - как только здесь поднимется солнце!
Тони проснулась, когда солнце было уже высоко, бледным пятном пробиваясь сквозь высокую пелену облаков. За дверью шуршала юбками Дора, поджидая пробуждения 'внучки'.
- Старушка, мой завтрак в постель! - крикнула Антония, отложив ненужный колокольчик. И не ошиблась - дверь тотчас же отворилась.
- Я подумала, что тебе сегодня надо хорошенько выспаться и отдохнуть. Замоталась поди, - то карнавал, то басурманы с верблюдами, - Дора ловко устанавливала на постели столик с подносом, на котором был и обязательный сок, и кофе, и аппетитнейшего вида золотистая круглая булочка. Обязательно съешь пышку. Специально на заре тесто поставила, его непременно с восхода солнца замешать надо и росой сбрызнуть, тогда и силы будут, и приворотные чары...
- Ладно, съем твою высококалорийную булочку в честь одного очень хорошего человека. - 'За тебя, Максик!' - куснула Тони нежную слоеную мякоть.
Прямо из Флоренции Антония направилась в 'Каштаны'. Ей необходимо было прояснить участие доктора в своей судьбе, а так же в жизни Виктории и Бейлима, ставшего ей далеко небезразличным.
Динстлер, не предупрежденный о визите, остолбенел при виде юной красавицы, выходящей из 'вольво'. И уж очень подозрительно засуетился, заволновался, предлагая Антонии остаться погостить, расспрашивая о погоде на Аравийском полуострове. А услышав её твердое заявление: 'Нам надо серьезно поговорить!', сразу сник и посерел.
Разговор состоялся в кабинете. Динстлер явно нервничал и что-то скрывал, пряча глаза, отвечал невпопад, путаясь в аргумента. В конце-концов, Антония не выдержала, прямо заявив:
- Довольно, Йохим. Мне известно все!
Он закрыл глаза и уронил лицо в ладони, словно борясь с обмороком. Пауза показалась Антонии чересчур затянувшейся.
- Я знаю не только русского мальчика и сделанную на замену мне копию из рыжей дурнушки. Мне известно, от чего у меня выпадали волосы, распухал нос и заплывали глаза... Мне хочется сказать вам что- то очень обидное... Но... признайтесь, Йохим, неужели вам не жалко меня? Почему, ради чего можно было решиться на такой шаг? Ведь это - убийство!
Динстлер не проронил ни слова. Его плечи поникли, а лоб с залысинами казался особенно большим - уродливый гений злодейства.
- Вы ничего не отрицаете? Отчего же? Двадцать четыре года мне морочат голову и лишь от чужих людей я случайно узнаю, что Остин - не мой отец, что Алиса... - Тони, не сдержавшись, горько разрыдалась. Она никак не могла произнести вслух 'Алиса - не моя мать'. Нет, никогда, в каком бы приюте ни подобрал её этот человек, возомнивший себя богом. - Смотрите!
Антония достала из-под ворота медальон Фаберже, подаренный родителями к рождению сына. С фотографий, аккуратно вправленных в крошечные рамки, улыбалась Алиса и Остин.
- Все останется так, что бы вы ни замышляли, и какой бы ни была ваша 'правда'!
Доктор вдруг поднял молящие глаза и даже воздел к ней руки:
- Но... я был вынужден... Меня заставили предать тебя. Ведь только так я мог сохранить жизнь ребенка... Все это так запутано, Тони... Я оказался глуп и беспомощен. Прости...
- Сделанное вами нельзя оправдать ничем. - Тони поднялась, чувствуя, что задыхается от ярости. Этот слабый, жалкий человек год за годом уродовал её лицо, скрываясь под личиной доброго дядюшки. - Я не стану заявлять в суд, не буду направлять на вас журналистов. Но простить - никогда!
Йохим так и остался сидеть, шепча в захлопнувшуюся дверь: 'Ведь я люблю... Я всегда любил тебя, Тони...'
Сколько раз за эти годы он представлял свой разговор с дочерью, сколько раз был готов к нему, уже заикнувшись, уже открыв рот... Но какие-то незримые препятствия вставали на пути его признания. И главный аргумент - её же собственное благо. Как хотел они се уберечь Тони от психологической травмы, от ужасных сомнений и комплексов, неизбежно осаждающих человека с чужим лицом и чужой судьбой. Слава Богу, она приняла свою семью - этот медальон с фотографиями родителей - залог её покоя и благополучия. И какое, в сущности, счастье, что Тони навсегда вычеркнула из своей жизни его и Ванду. Может быть, не так уж и жесток случай, убивший жену и спасший её от самой страшной пытки презрения собственной дочери.
Йохим не знал, сколько просидел, глядя в навсегда разделившую с дочерью дверь. Теперь уж точно - навсегда. Умерла крошечная, совсем хиленькая надежда, открыв огромную, ничем не заполняемую пустоту. Долго он жил этой надеждой, обманывая себя и мечтая, что его безответная, душераздирающая любовь к дочери будет хотя бы понята ею, а вина прощена...
'Ошибка, Пигмалион, ошибка!' - ему показалось, что он произнес эти слова вслух. Комната погрузилась в глубокие сумерки, а в кресле, небрежно развалясь, сидел маленький человек. Темный, с большой кудрявой головой и блестящими наглыми глазами - пародия на Мефистофеля, не до конца сбросившего личину пуделя.
- Простите за вторжение, профессор. Служанка впустила меня с крайней неохотой. Пришлось соврать. Ну, это неважно. Не спрашиваю, как дела. Вижу без блеска... Я встретил у дверей Антонию Браун. Знаете, это не самая благодарная ваша пациентка. Она способна прикончить вас собственными руками, если бы... если бы не известные дружеские связи... - Пришелец сделал многозначительную паузу, ожидая реплики хозяина, но Динстлер молчал.
Он уже знал наперед, что станет делать Черт, - Черт будет искушать.
- Ай, дорогой профессор! Поверьте мне(у меня, признаюсь, огромнейший опыт!), не стоит так сокрушаться из-за вздорной девчонки. Юность вспыльчива, безжалостна, но и переменчива... Понимаю, понимаю, вы натура тонкая, артистичная, склонная к сомнениям и угрызениям совести, а также к этому неистребимому заблуждению - наделять подобными же качествами окружающих. Проявите хоть чуточку здравомыслия, посмотрите на эту историю с другой стороны...
- Мне скучно. И мне противен ваш голос. Так говорят торговцы коврами на турецком рынке. Или очень фальшивые проповедники. Уходите, - без выражения, словно сам с собой, сказал Динстлер.
- Уйду, непременно уйду. Только на секундочку приоткрою вам иную дорожку - покажу цветную картинку. Как в книжке с духовными наставлениями. Под названием 'Путь к спасению'.
Динстлер неожиданно засмеялся. Он вспомнил брошюру 'Твой ангел-хранитель', которую помогал продавать на благотворительном базаре летом 1957 года. В тот самый незабвенный август...
- У Ангела светлые глаза и большие белые крылья Он оберегает ими людские души от греховной бездны...
- Это уже теософская дискуссия. А по мне - светлые или черные глаза дело вкуса. И уж, простите, я обрисую перспективу на собственный лад: Вы забудете о своих тщетных и мелочных, в сущности, терзаниях, прекратите разыгрывать из себя неудачника. Пигмалион - драгоценность, которой пытаются завладеть очень состоятельные люди... Не надо убеждать меня в кризисе вашего метода и усталости души. Нам вовсе не важно, сколько продержится вылепленная вами маска, и что станет через годы с её владельцем. Одноразовыми шприцами работать куда удобнее - использовал и, - в корзину. Закон сангигиены - отсутствие следов и нежелательных последствий.
Давайте смотреть на вещи здраво: вы ошиблись, но ещё есть время для перемен, для пересмотра... Мы
