Староста с батюшкой не договорились заранее, кому говорить с начальством, и поэтому они переглянулись и промолчали.
– С каким делом пришли, спрашиваю я вас?
Первым осмелился заговорить староста.
– Мы, так сказать, пришли от имени ребенка, то есть от имени нашей общины, которая внебрачно родила ребенка, то есть…
Увидев, что староста запутался и своими объяснениями навлечет на них еще больший позор, батюшка сунул ему локтем в ребра, чтобы замолчал, и продолжил сам:
– В нашей общине родился внебрачный ребенок, который нам не принадлежит.
– Почему он вам не принадлежит? – строго спросил начальник.
– Его мать, вдова, принадлежала нам, – вставил староста, но батюшка снова сунул ему локтем в ребра и продолжил:
– Мать его – вдова, родом она из другого села, из Крман, поэтому ребенок ее принадлежит той общине.
– А сколько времени прошло с тех пор, как его мать стала вдовой? – спросил начальник.
– Тринадцать месяцев, четырнадцатый пошел, – ответил батюшка.
– А где она жила все это время? – продолжал спрашивать начальник.
– В нашем селе, – отвечал батюшка.
– И вы, разумеется, как добрые люди, заботились и пеклись о ней, как о всякой сироте?
– Конечно, господин начальник, – ответил староста в полной уверенности, что это заслуга общины, а не церкви, и потому на вопрос следует отвечать ему, а не батюшке.
– И вы, разумеется, не дали бедняжке умереть с голода и жажды, навещали ее, спрашивали, как ей живется?
– А как же иначе, господин начальник, – лез из кожи староста, обрадованный, что господин начальник так лестно думает об общине, где он председательствовал.
– Но, господин начальник, – снова встрял батюшка, – она же родом из Крман.
– Из Крман? – переспросил начальник.
– Да! – в один голос ответили поп со старостой.
– А с тех пор, как она овдовела, приходили к ней хоть раз староста или священник из Крман?
– Нет, господин начальник!
– Ну что ж, кто вдову навещает, тот и расходы несет. И чтоб я больше об этом не слышал, понятно? Мое слово – закон!
– Как же так? – осмелился возразить батюшка. – Мы принесли и письменную жалобу, в таком случае дайте нам письменное заключение, мы пойдем жаловаться выше.
– Послушай, поп, – очень серьезно сказал начальник, – смотри, как бы я у тебя не сбрил бороды, а ты, староста, поберегись, я и так подумываю, не послать ли к тебе на днях ревизию.
Староста с батюшкой побледнели, не смея поднять глаза на начальника.
– Вы думаете, – продолжал начальник, – я не знаю, что у вас там творится, думаете, ваше село далеко, так мне оттуда некому донести…
И староста и батюшка уставились в пол, и у каждого из них перед взором возник Радое Убогий, черный- черный, как грач, и не дай бог, чтоб Радое постигла та участь, какую они пожелали ему в душе.
– И вы думали, – продолжал начальник, – провести меня на мякине! Кишка тонка! Мне стоит ногтем вас прижать, и от вас, как от блохи, мокрое место останется.
И батюшке тут же представился начальнический ноготь, но огромный, каким и полагается быть государственному ногтю. А себя он узрел в виде маленькой, крохотной, черной блошки, которую поймали под одеялом и держат, зажав, два государственных перста, готовые вот-вот положить ее на один государственный ноготь и раздавить другим.
Старосте все это представилось совсем иначе. Сравнение с блохой он отнес на счет попа, потому что тот, такой ядреный, да еще в черной рясе, и в самом деле был немного похож на блоху, насосавшуюся крови. Но хотя староста тешил себя мыслью, что угроза уездного начальника больше касается попа, у него все же засвербила лодыжка примерно там, где заклепывают кольцо кандалов, и он, подняв правую ногу, почесал ею левую.
– Впрочем, – продолжал начальник, – я человек не зловредный. И у меня есть сердце. Все мы люди и должны помогать друг другу.
– Ваша правда! – воскликнули поп со старостой, лица их просветлели. – Мы ничего… мы того… как прикажете!
– Знаю, знаю. Вы хорошие люди!
– Да мы… – ликовал староста. У него тотчас перестала свербить лодыжка, и он едва не подскочил и не обнял начальника.
– Вот поэтому, – продолжал начальник, – я сделаю для вас то, что для других не сделал бы никогда.
– Спасибо, господин начальник! – запели оба и от умиления прослезились.
