Вот так по ночам я спорю сам с собой, а как встану, взгляну на Райко – ну вылитый старший шафер! И чем дальше, тем все больше похож на него и все меньше – на меня. Уже и старший шафер заметил, и жена заметила, что мне нехорошо, что я в дурном настроении, спрашивают они меня, что со мной, а я боюсь сказать им.
А Райко уже подрос, уже ходит, уже бегает. Жена моя однажды взяла мои старые брюки и выкроила из них для мальчика длинные брючки, какие мужчины носят. Надел их Райко и бежит ко мне похвастаться, я глянул, передо мной – маленький мужчина, маленький старший шафер. Остается ему только взять свечи, стать позади и повенчать меня. Тут уж я не выдержал, пошел к жене и все ей выложил: так, мол, и так, ребенок вылитый старший шафер.
– Да! Я тоже это заметила, – говорит жена, – и все ждала, не заведешь ли ты сам разговора об этом.
– Ну вот, завел! – говорю.
– Не ты, так я бы завела разговор! – говорит она мне.
– Ладно, и как же ты это объясняешь? – спрашиваю ее я.
Моя жена тяжко вздохнула, из чего я заключил, что ее что-то мучит.
– Сказала бы, да жаль мне тебя.
Я пришел в замешательство. Выходит, мое второе «я» право, моя жена почти призналась и жалеет меня. И хотя я человек хладнокровный, во мне что-то воспламенилось, и в руке моей заплясала та самая иголка, которой я укалываю детей.
– Говори, я хочу знать! – крикнул я строго, так строго, как кричу во время таможенного осмотра: «Открывайте чемоданы, осмотр!»
Моя жена, нисколько не смутившись, ответила совершенно откровенно:
– Я давно хотела сказать, но щадила тебя, знала, что это причинит тебе боль. Но так как твое подозрение причиняет боль мне, то пусть будет больно тебе, а не мне. Вот как я объясняю сходство ребенка со старшим шафером.
И тут жена открыла мне тайну, которая мучит меня и по сей день.
– Мне кажется, – сказала она, – объяснение может быть только одно – бабка во время крещения перепутала детей.
– Как? – изумился я.
– Мне кажется, – повторила жена, – что она перепутала детей и нам дала сына старшего шафера, а ему – нашего.
У меня волосы встали на голове.
– Значит, это наш сын умер?
– Да!
– И Райко – не мой сын?
– Я готова поклясться, – говорит жена, – что это не твой сын.
Я точно обезумел, не знал, что думать, что сказать. Было ясно как день, что жена права, но это значило, что мой сын, которого я любил больше жизни, не был моим сыном и…
– Ладно, – в ужасе говорю я жене, – но это значит, что как только старший шафер догадается об этом, он потребует ребенка обратно?
– И предъявит счет за похороны того, другого ребенка.
– Это пустяки, вот…
Я был не в состоянии о чем-либо думать. Я словно язык проглотил и молчал долго-долго. Наконец я поднял голову и спросил жену:
– Как ты думаешь, что нам делать?
– Я думаю: ничего, – отвечает жена. – Делай вид, что это твой ребенок, и ничем не выдавай старшему шаферу своих подозрений. Будь с ним любезен по-прежнему, даже любезнее, чем прежде, а мы с тобой будем хранить все в тайне, в глубокой тайне!
Так я и поступил, послушался жениного совета. Снова стал веселым, был еще приветливее со старшим шафером, чем прежде, старался ничем не вызвать подозрений. Только изредка, когда он приходил ко мне, сажал ребенка на колено и начинал ласкать, я говорил про себя:
– Господи, он, наверно, и не знает, что ласкает собственного сына.
Таможенник умолк, закончив рассказ о своей семейной тайне. Эльза, внимательно его слушавшая, едва сдерживала смех.
– И впрямь удивительная тайна! – сказала она, сделав серьезный вид.
Слушая рассказ, Эльза и не заметила, как приехали в Белград, и только когда по обе стороны дороги, спускающейся с Торлака, показались дома, она поняла, что путешествие окончилось.
Еще немного, и экипаж поднялся на возвышенность, на которой раскинулась столица.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. Урок музыки, в котором принимает участие и Неделько, хотя в предыдущих главах утверждалось, что он совершенно не музыкален
Господин Сима Неделькович знал с точностью, что писарь может рассчитывать на приданое в шесть тысяч динаров, секретарь – в двенадцать, начальник отделения – в двадцать, а заместитель министра – на все пятьдесят тысяч. (Эта последняя сумма привлекала его и сама по себе, и тем положением, которое ее
