следа. Мы здесь по воле моего мужа, чтобы просить вас: пожалуйста, оставьте его в покое. Он содержал вас не для того, чтобы посеять надежду на будущее воссоединение,– он покупал себе право остаться для вас никем. Это так трудно понять? Мы слишком много просим?
Мне хочется плакать.
– Почему он сам мне этого не скажет?
– Если в двух словах,– мачеха отхлебывает чай,– от стыда. Он стыдится вас.
– Как он может стыдиться сына, с которым отказывается встречаться?
– Мой муж не стыдится вашего происхождения, он стыдится того, чем вы занимаетесь.
Один из посетителей в конце зала неожиданно встает, отодвигая стул назад.
– Вы причиняете боль ему, нам, себе. Пожалуйста, хватит.
Официантка с размаху натыкается на стул. Чашки и ватрушки с малиной соскальзывают с подноса, и тонкий фарфор со звоном разлетается на куски под дружное «оооооооооо». Мачеха, сводная сестра и я вместе с ними наблюдаем за происшествием. Подплывает метрдотель, чтобы лично наблюдать за процессом уборки. Извинения с одной стороны, заверения, приказы, губки для чистки ковров, совки для мусора – с другой. Шестьдесят секунд спустя не остается ничего, что напоминало бы о великом ватрушечном кризисе.
– Хорошо,– говорю я.
– Хорошо? – переспрашивает сводная сестра.
Я обращаюсь к женщине, которую мой отец выбрал себе в жены.
– Хорошо, вы победили.
Она этого не ожидала. Я сам не ожидал. Она пристально смотрит мне в лицо, ища подвох. Никакого подвоха.
– Мой отец – просто тем, что сам он ни разу не пытался встретиться со мной или написать мне,– уже давно ясно дал понять, как он ко мне относится. Я… Я не знаю, я никак не хотел в это верить. А теперь передайте ему,– в прозрачной, как слеза, вазе стоит абрикосовая гвоздика,– привет. Привет и пока.
Мачеха не спускает с меня глаз.
Я встаю, чтобы уйти.
– Ты получил это от дедушки? – бросает сводная сестра. Она кивает головой на дневник пилота кайтэн, завернутый в черную ткань.– Потому что тогда это принадлежит Цукиямам.
Я смотрю на эту анти-Андзю. Если бы она попросила вежливо, я бы согласился отдать его.
– Это мой обед. Я спешу на работу.
Я ухожу из чайного зала «Амадеус», не оглядываясь, и уношу дневник с собой. Дворецкий вызывает лифт и кланяется, пока двери закрываются. Я один в этой коробке – играет «On Top of the World» группы «Карпентерз». Эта мелодия вызывает у меня зубовный скрежет, но я слишком опустошен, чтобы кого-нибудь ненавидеть. Я ошеломлен только что принятым решением. На табло мигают номера этажей. Я действительно так думаю? Мой отец никогда не захочет со мной встретиться… Значит, мои поиски… бессмысленны? Им конец? Смысл моей жизни перечеркнут? Наверное, да – я действительно так думаю.
– Первый этаж,– сообщает лифт.
Двери разъехались, и внутрь врывается толпа очень спешащих людей. Я вынужден пробиваться к выходу, пока двери не закрылись и меня снова не унесло туда, откуда я только что ушел.
7
Карты
Сатико Сэра, третий мой босс за последние четыре недели, не преувеличивала: в «нероновской» пекарне жарко, как в преисподней, а мою работу – составлять пиццу по номерам – могла бы делать даже обезьяна. Размером пекарня напоминает крысиную нору – пять шагов в длину и один в ширину, с одного конца в ней отгорожено подобие загона со шкафчиками и стульями для разносчиков-мотоциклистов. Сатико и Томоми стоят за прилавком и принимают заказы по телефону или от заказчиков, которые приходят сами и передают бланки через окошечко. Я кладу на коржи начинку по названию пиццы на гигантской таблице во всю стену, с цветными ярлычками вместо надписей – для обезьян, которые не умеют читать. Так, например, в большом круге с надписью «Перестрелка в Чикаго» наклеены маленькие фотографии томатной пасты, шариков мясного фарша, колбасы, чили, красного и желтого сладкого перца, сыра; «Медовый месяц на Гавайях» – помидоры, ананас, тунец, кокосовый орех; «Нерономан» – пепперони, сметана, каперсы, оливки и королевские креветки. Коржи тоже разные: толстые, хрустящие, с травами, с моцареллой. Начинки живут в огромном холодильнике величиной с пещеру – на каждый отдельный контейнер наклеена фотография содержимого. Положив нужную начинку, суешь пиццы в двухколейную газовую геенну. Ролики транспортера протаскивают их сквозь ее раскаленное нутро со скоростью около десяти сантиметров в минуту, хотя, если заказов много, можно залезть в печь щипцами и заставить пиццу родиться недоношенной.
– Весь фокус в том, чтобы правильно рассчитать время,– говорит Сатико, собирая волосы в хвост.– В идеале пицца кладется в коробку – и к ней приклеивается бланк заказа – в ту секунду, когда разносчик возвращается с предыдущего вызова.
Через полчаса Сатико оставляет меня одного. Забавно – заказы сыплются один за другим и не прекращаются даже между часом и двумя ночи, поэтому, в отличие от бюро находок в Уэно или «Падающей звезды», у меня почти не остается времени на раздумья. Наши клиенты – студенты, карточные шулеры, деловые люди, работающие ночами: Синдзюку – это ночные джунгли. Пью воду литрами, теряю литры воды с потом – ни разу даже отлить не понадобилось. Кроме всего прочего, здесь есть вытяжка – она шумит, как паром,– и крошечный радиоприемник – он ловит только местную станцию, застрявшую где-то в восьмидесятых. Еще есть довольно поверхностная карта мира, чтобы изводить рабов этого ада мыслями о тех странах – и живущих там женщинах разных цветов кожи,– куда им не дано поехать. Стрелки настенных часов медленно ползут вперед. Сатико именно такова, какой я ее себе представлял по телефону: безалаберная, организованная, нервная, невозмутимая. Томоми – злая ведьма, она работает в «Нероне» со времен адмирала Перри[124] и отнюдь не собирается нарушать размеренность своей жизни ради повышения в должности. Она болтает с друзьями по телефону, заигрывает
