– Доктор…
Доктор Судзуки поворачивается, крутанувшись на одной ноге.
– Да?
– Ничего.
Мне показалось, что она улыбается.
– Просто будь собой.
Я скидываю обувь и забираюсь в прохладную, размером в четыре с половиной татами хижину. Смотрю на гудящий сад. Пчелы, ползучие бобы, лаванда. Выпиваю немного ячменного чая – он успел согреться и вспениться – из бутылки, что купил в Миядзаки. Бабочка-папирус цепляется к потолку и складывает крылышки. Ложусь на спину и закрываю глаза – всего на секунду.
Нью-Йорк встречает меня снежным зарядом и стаями серых ворон. Я знаю ту, что сидит за рулем моего большого желтого такси, но ее имя постоянно выскальзывает из памяти. С трудом пробираюсь сквозь толпу журналистов с пучеглазыми объективами и оказываюсь в студии звукозаписи, где Джон Леннон большими глотками пьет свой ячменный чай.
– Эйдзи! Твоя гитара потеряла надежду!
С тех пор как мне исполнилось двенадцать, я мечтал о встрече с этим полубогом. Моя мечта сбылась, и мой английский в сто раз лучше, чем я смел надеяться, но все, что мне удается выдавить из себя, это:
– Извините, что опоздал, господин Леннон.
Великий человек пожимает плечами в точности, как Юдзу Даймон.
– После того как ты девять лет учил мои песни, можешь называть меня Джоном. Называй как хочешь. Только не Полом.– Все смеются над этой шуткой.– Позволь мне представить тебя остальным членам группы. С Йоко ты уже встречался, однажды летом, в Каруидзаве, мы ехали на велосипедах…
Йоко Оно одета как Пиковая дама.
– Все в порядке, Шон,– говорит она мне.– Мамочка просто ищет свою руку в снегу[145].
Это кажется нам безумно смешным, и мы разражаемся хохотом. Потом Джон Леннон указывает на фортепьяно.
– А за клавиатурой, дамы и члены, с вашего позволения, господин Клод Дебюсси.
Композитор чихает, и у него изо рта вылетает зуб, что вызывает новый приступ хохота,– чем больше вылетает зубов, тем больше мы хохочем.
– Моя подруга-пианистка, Аи Имадзё,– обращаюсь я к Дебюсси,– поклоняется вашей музыке. Она выиграла стипендию Парижской консерватории, только ее отец запретил ей ехать.– Мой французский тоже великолепен!
– Тогда ее отец просто дерьмо, боров-сифилитик,– говорит Дебюсси, опускаясь на колени, чтобы подобрать свои зубы.– А госпожа Имадзё – исключительная женщина. Скажите ей, чтобы ехала! У меня слабость к азиаткам.
Я в парке Уэно, среди кустов и палаток, где живут бездомные. Мне кажется, что это не очень подходящее место для интервью, но Джон сам предложил пойти сюда.
– Джон, о чем в действительности поется в «Tomorrow Never Knows»? [146]
Джон принимает позу мыслителя.
– Я никогда этого не знал.
– Мы беспомощно смеемся.
– Но ведь ты ее написал!
– Нет, Эйдзи, я никогда…– Он смахивает с глаз слезы.– Это она меня написала!
В эту секунду Дои приподнимает полотнище, закрывающее вход в палатку, и вручает нам пиццу. Открываем коробку – в ней лежит прессованная марихуана. Дама с фотографиями – похоже, что мы у нее в гостях,– достает нож для пирогов с отполированным черепом горностая на рукоятке. Всем достается по тонкому ломтику – на вкус это как зеленый чай.
– Какую песню Джона ты любишь больше всего, Эйдзи-кун?
Я вдруг понимаю, что Дама с фотографиями – это Кодзуэ Ямая, работающая под прикрытием,– нам всем становится очень смешно.
– «Сон номер девять»[147],– отвечаю я.– Это настоящий шедевр.
Джону нравится мой ответ, и он изображает жестами индийского божка, напевая «Ah, bowakama pousse pousse». Даже дельфин из прозрачного пластика перед научным музеем посмеивается. Мои легкие наполняются смехом, мне становится действительно трудно дышать.
– Дело в том,– продолжает Джон,– что «Сон номер девять» произошел от «Норвежского леса». И там и там рассказывается о привидениях. «Она» в «Норвежском лесу» проклинает тебя, обрекая на одиночество. «Две души, танцующие так странно» в «Сне номер девять» даруют благословенную гармонию. Но люди предпочитают одиночество, а не гармонию.
– А что означает это название?
– Девятый сон начинается всякий раз, когда что-нибудь заканчивается.
Появляется какой-то разъяренный гуру:
