– Шалом, ребецин. – Женщина кланялась, как шеф-повар в суси-баре. – Я своего еврейского имени так и не узнала, – грустно прибавила она. – Мы посмотрели в книгу и выбрали самое похожее.
– Ну заходите, пожалуйста, Шошана Ирит, Мейер, – пригласил Шмуэль, поднимаясь со стула. – Вы знакомы с моей дочерью Мириам?
Мириам приняла у Мейера пальто – поверх штанов спереди у него болталась белая бахрома цицит.
– Хабад! – возгласила Мириам, наивно приняв Мейера за любавичского[153] ортодокса – они обычно такое носят.
– Нет-нет, – ласково сказал Мейер. Вся община знала о болезни Мириам. – Просто добрый еврей.
– Проходите, проходите, – Шмуэль показал на столовую. – Давайте сядем и займемся делом.
Мистер Эпштейн решил второй раз пройти бар-мицву, поскольку теперь знал, каков «истинный» смысл ритуала. Добавочная церемония состоится через неделю, перед всей общиной, и отец готовил Мейера дома, персонально, а не в синагоге с тринадцатилетками. Мейер прошел интенсивный курс иврита в нью-йоркской ортодоксальной синагоге и теперь скакал по своему отрывку из Торы, закрыв ладонью английскую транслитерацию, дабы доказать, что правда читает на иврите[154].
– Отличная работа, – похвалил Шмуэль, когда Мейер закончил. – Я бы сказал – великолепная. Знаете, иудаизм – единственная западная религия, где инициация, бар-мицва, равна доказательству грамотности.
– Разумеется, я все равно не понимаю, что говорю, – признался Мейер.
– И тем не менее весьма похвально, мистер Эпштейн, – сказал Шмуэль. – Это восхитительный отрывок, – продолжал он. – Он показывает нам, что египетское рабство есть символ порабощенного сознания.
– Но рабами в Египте мы тоже были, – прибавила Шошана Ирит, пощипывая рогалик.
– В некотором смысле какие-то израэлиты наверняка были, – ответил Шмуэль. – Однако освобождение из рабства представлено здесь скорее кульминацией Авраамова завета с Господом. Казни египетские нередко воспринимаются буквально, хотя на самом деле они скорее символичны. Убийство египетских первенцев в действительности означает убийство перворожденной цивилизации. Ивритское обозначение Египта – «мицраим» – переводится как «узкое место».
– Но казни правда были? Ведь так, ребе? – настаивал Эпштейн.
– Ну, та история, что вошла в Агаду, была написана во время римской оккупации, – пришел на помощь я. – Евреи нуждались в повести о революции. Она давала им надежду: иго будет уничтожено, храм отвоеван. – Я и сам удивился. Может, я все-таки еврей.
– Совершенно верно, Джейми, – кивнул отец. – Агада считалась подрывным документом. Но, что еще важнее, это урок – как избежать порабощения разума. Или души. Рабства, в которое мы загоняем лишь сами себя – строя пирамиды ложным богам.
Мейер был явно выбит из колеи. Он не затем платил сорок тысяч, чтоб захлебнуться в сомнениях насчет своего наследия.
– Но именно сейчас, – пожаловался он, – ведь так важно, чтобы мы добрались до исторической правды? Масса людей называют себя евреями и даже не верят, что Моисей существовал! – Шошана Ирит сочувственно кивала в такт мужниным словам.
Шмуэль тяжело вздохнул. Он разрывался: то ли ему, как истинному раввину, следует помочь слишком ревностным возвращенцам обуздать экстремизм, то ли воспользоваться их консервативными пристрастиями и обеспечить себе место в синагоге. Как обычно, высшее призвание одержало верх над эгоизмом.
– Хорошо, Мейер, – сказал ребе. – Давайте тогда подробнее займемся историей. Почему вообще израэлиты оказались в Египте?
– Голод! – крикнула Мириам.
– Прекрасно, Мириам, – сказал Шмуэль. – А почему их пустили в Египет?
– Потому что премьер-министром был Иосиф, – поспешно ответил Мейер, точно соревнуясь с Мириам на игровом ток-шоу.
– Правильно. Братья предали его и продали в рабство. Но благодаря пророческому дару он стал правой рукой фараона. Он жил как египтянин. А его народ последовал за ним. Как потом оказалось – в рабство, строить пирамиды.
– Ужас какой! – заметила Шошана.
– Он забыл, что он израэлит. Но спустя четыреста лет Моисей – египетский аристократ – вспоминает. Видя, как надсмотрщик бьет раба, он вдохновляется и действует.
– Еще как, черт возьми, действует! – Эпштейн хлопнул в ладоши. – Убивает надсмотрщика на месте!
– Абсолютно верно. Он видит жестокость, и она выдергивает его из грез. Он освобождается и берется освободить свой народ.
– И вы говорите, ничего подобного не происходило? – Мейер возвел очи к потолку, словно призывая Господа обратить внимание на такое богохульство.
– Нет, мистер Эпштейн, – пояснил вместо отца я. – Он говорит, что это по-прежнему происходит. Каждый день.
Секунду мы с отцом смотрели друг на друга. Глаза Шмуэля сияли новообретенным признанием, я же старался не скукожиться от незаслуженного восхищения. Как-то полегче, когда он критикует. В потоке Шмуэлевой веры я внезапно поплыл без весел и руля.
Спас меня звонок. Мириам снова бросилась открывать.
– Кого я вижу? – Джуд поклонился ей с порога. Поцеловал ей руку, будто королеве. Мириам засмеялась и сделала книксен.
Джуд пришел с юным Бенджамином.
– Ну, мы празднуем или как? – спросил Джуд.
– Видимо, – ответил я. – Пошли наверх, я вам все расскажу.
– Здравствуйте, ребе, миссис Коэн, – сказал Джуд. – Рад видеть вас опять.
Мои родители кивнули бывшему сыновнему образцу для подражания.
– Пошли, – сказал я. Без особой необходимости эти миры лучше не смешивать. Мы уже навострились по лестнице, и тут Мириам выхватила из-под носа у миссис Эпштейн блюдо рогаликов.
– Возьми, Джуд! – крикнула она, на бегу рассыпая добрую порцию плюшек. – Поешьте!
– Похоронная еда! Клево, – пошутил Джуд. Потом Шмуэлю: – Я не имел в виду, ну…
– Да все в порядке, – отозвался тот из-за стола. – Веселитесь.
«Я его словно бросаю», – думал я, поднимаясь по лестнице.
Ничто не мешало мне сделать иначе, и однако же я впаривал проект Джуду, себя не помня. Я ни словом не упомянул, что «Интертейнинк» собирается навек похоронить Тесланет, болтал лишь о том, как распределятся шесть лимонов и как потом будет оцениваться доход. Джуд, похоже, ни капли не удивился, даже не впечатлился, заслышав о миллионах долларов. Пока я рассказывал, он лишь кивал, будто и не ждал ничего другого. Бенджи тоже и бровью не повел. Он вообще, кажется, из-за этой сделки дулся. Просек, что я не договариваю?
Наконец я закруглился, и Джуд задал единственный вопрос:
– Так ты считаешь, это правильный ход?
Что тут сказать? По сути я был честен, хотя и не абсолютно откровенен. Прямо скажем, большего Джуд и не заслужил. Это парень меня наебал – и пофиг, что в результате это оказалось мне на руку. Кроме того, я теперь в другой команде, и эта команда от меня зависит. Целая индустрия от меня зависит. Но я не мог без угрызений сказать безусловное «да». Особенно после библейских откровений этажом ниже.
– Я думаю, сделка неплохая, – сказал я. – Очень неплохая сделка.
– Ты считаешь, нам брать деньги? – надавил Джуд. Что – мне за него решать? Мой греческий хор зашелестел нотами.
– Если не умрешь без контроля над проектом – да. – Я на грани разоблачения.
– Ну если Тесланет выпустить, ни у кого никакого контроля не будет, так ведь? – риторически вопросил Джуд.
