Там, увлеченно играя в бридж, сидело шесть человек. Дядя Альфред, сразу же заметив меня, сначала поднял вверх три пальца — очевидно, именно в этот момент объявляя ставку, — а затем указал ими на холл. Я послушно вышел, сел в удобное кресло, взял с низенького столика какой-то яркий журнал. Когда дядя Альфред буквально через несколько минут вышел, я отбросил журнал в сторону и встал.
Когда-то у него был острый, птичий, даже по-своему хищный взгляд и манера поведения, в которой чувствовалась жажда жизни.
Он несколько раз писал мне, просил вернуться на фирму. В его письмах всегда ощущалась тревога за невольное осознание своей собственной никчемности и вынужденного безделья. Хотя все время подчеркивал, что совершенно не приспособлен ни к какому делу. Скучно, неинтересно, ну и тому подобное.
Теперь ни в его походке, ни в глазах уже не было ничего подобного — заметно пожилой, уставший от жизни и в каком-то смысле испуганный человек. Может быть, даже боящийся всего на свете. Мне было грустно видеть, как у него время от времени нервно подрагивает голова, моргают глаза.
— Позволь мне угостить тебя стаканчиком виски, Геван, — сказал он, отводя меня к бару. Мы сели за стол. И я вдруг увидел в его глазах слезы. Дядя смахнул их ладонью и смущенно улыбнулся. Как бы извиняясь. — В последнее время со мной что-то происходит, мой мальчик, но вот что — толком не знаю. Совсем как маленькая девочка...
— Рад видеть тебя, дядя Ал.
Официант принес виски. Он взял свой бокал, поднял его.
— За Кена. Пусть земля ему будет пухом!
Мы выпили. Помолчали, потом начали говорить. Его речь была уже далеко не такой внятной и связной, как когда-то в старые добрые времена.
— Да, Кен до сих пор стоит у меня перед глазами, как живой. Никогда не вставал на задние лапки. Никогда! Господи, как же он переживал все это! Ты ушел, но именно тебе тогда этого и не надо было делать. Так он считал. Как же, как же, до сих пор помню тот день, когда мне пришлось сказать твоему деду, что я собираюсь уйти с завода. Но у него был твой отец. И этого оказалось достаточно. Ты же мог вести дело сам. Без нас. Без меня, без Кена... Мы, наверное, слишком мягкие или что-то в этом роде. Не знаю...
— Дядя Ал, что сейчас происходит на заводе?
— Тогда, в тот день, он был просто вне себя. Слышал бы ты его!
— Кто такой Мотлинг и что он там делает, дядя Ал?
— Мотлинг? Плюс полковник и жена Кена? Не те люди, совсем не те люди, мой мальчик. Так считает Карч. Говорит, Мотлинг ненадежен. Там нужен Уолтер Грэнби. Знаешь, ведь Мотлинг тоже живет здесь, в клубе, прямо надо мною. Всего этажом выше. Когда мы вдруг совершенно случайно встречаемся на лестнице, он иногда даже покровительственно поглаживает меня по головке. Вот так! — На какой-то момент в моих глазах промелькнул тот самый былой дядя Ал, живой, энергичный, полный жизни и желаний...
Значит, все, как Уолтер и говорил. Похоже, так оно и есть. Я вдруг вспомнил, как много лет назад мы с дядей Алом ездили поездом в Нью-Йорк. Мне тогда было всего двенадцать, и все казалось просто фантастикой — обед в шикарном вагоне-ресторане, пролетающие за окном вагона рощи, озера, ожидание того, что скоро предстоит увидеть в главном городе страны... Это было уже после смерти тети Маргарет. Мы пообедали, он выпил маленькую бутылочку джина, а мне купил пива. В моем-то возрасте! Дядя Ал. Потом он ненадолго куда-то отлучился, а когда я снова увидел его через час, то рядом с ним уже стояла какая-то очень красивая девушка. Совсем как на обложке модного журнала. Она стояла и смеялась низким, глубоким, почти мужским смехом.
Нью-Йорк оказался настолько большим и деловым, что я моментально почувствовал себя не двенадцатилетним подростком, а шестилетним ребенком. Мы жили в трехкомнатном номере какого-то жутко старомодного отеля в самом центре, где дядя Ал всегда любил останавливаться и где все его знали.
Наш визит длился целых три дня и был совсем не таким, как я ожидал. Вечерами дядя Ал обычно приглашал женщину, с которой познакомился в поезде, мы ходили куда-нибудь ужинать, он, само собой разумеется, покупал мне что-то вкусненькое, а затем говорил, что мне пора идти спать. Я возвращался в свою комнату, а они продолжали развлекаться. Поскольку вставал он не раньше полудня, утром я сам ходил в ближайшее кафе и завтракал. Днем дядя показывал мне город — водил на крышу небоскреба или в музей. Причем в это время он обычно выглядел усталым и очень сердитым.
Когда мы ехали поездом домой, то почти не разговаривали. Только уже перед самым Арландом он бросил на меня пристальный взгляд и сказал, будто хотел о чем-то попросить. О чем-то важном и особенном.
— Ты хорошо провел время, Геван. Запомни, мой мальчик, ты очень хорошо провел время!
— Да, конечно же, дядя Ал. Я на самом деле очень хорошо провел время.
Он довольно улыбнулся и откинулся на спинку сиденья. Именно таким я его в основном и запомнил — жизнерадостным, вечно пахнущим сигарами, дорогим одеколоном, каждый день со свежим цветком в петлице...
— Послушай, дядя Ал, мистер Карч на самом деле считает, что его голоса могут решить судьбу Мотлинга? В ту или иную сторону.
— Да, как он говорит, мои четыре тысячи акций вместе со всеми остальными, которые готова отдать ему старая гвардия, могут поставить на Мотлинге крест. Но это только без учета твоих голосов, Геван. Все теперь зависит от тебя одного, мой мальчик.
Если ты с нами, ему здесь больше нечего делать, если против, делать здесь нечего нам. Лично мне, должен признаться, этот человек, мягко говоря, очень, очень даже не по душе. Хотя вряд ли это можно считать достаточной причиной.
— Почему же? Она не хуже, чем любая другая.
Его рука заметно дрожала, когда он ставил свой пустой бокал на стол.
— Этот дурацкий трагический случай с Кении меня здорово подкосил, Геван. Знаешь, он ведь был почти совсем как я, совсем каким когда-то был я сам...
Его уже не совсем внятное бормотание насчет схожести с Кеном не могло не вызвать у меня некоторого раздражения. Совсем маленькими мы восхищались дядей Алом и старались быть к нему как можно ближе. Он разговаривал с нами как с равными, никогда не позволял себе покровительственного или пренебрежительного тона. Помню, как-то раз мы с Кеном, как нам тогда казалось, крупно повздорили. Дядя Ал отнесся к этому очень серьезно: достал откуда-то боксерские перчатки, сам лично зашнуровал их на наших руках, торжественно объявил условия поединка. Конечно же ему, наверное, было смешно смотреть, как два малолетних несмышленыша на полном серьезе размахивают руками, не нанося при этом никакого вреда друг другу. Потом он заставил нас пожать друг другу руки и объявил, что бой закончился вничью.
Позже мы видели дядю Ала уже совсем в другом свете. И хотя наш отец никогда не говорил об этом прямо, было очевидно, что он категорически не одобряет безделье своего брата, что его явно раздражает его нахлебнический подход к жизни, что долго это продолжаться просто не должно и не может. Мы с Кеном тоже начали относиться к нему как к пустому и смешному щеголю, эдакому веселому и беспечному «кузнечику», у которого полностью отсутствует чувство собственного достоинства и которого совсем не за что уважать. Он тоже почувствовал заметную перемену в нашем к нему отношении, и со временем мы все больше и больше друг от друга отдалялись.
Сидя и слушая полупьяное бормотание дяди Ала, я вдруг отчетливо, как бы со стороны, увидел самого себя. Наверное, так часто бывает. Будто с отвращением смотришь в зеркало жестокой правды. Даже если она совсем неприятна. Внезапная и совершенно неожиданная аналогия, подчеркнуто шокирующий момент истины... Как же мне теперь считать себя выше дяди Ала? С чего бы? Ведь, несмотря на прямо противоположные причины, в конечном итоге мы повели себя совершенно одинаково. И он и я, не очень задумываясь, взяли и переложили все бремя ответственности на плечи своих родных братьев. Значит, и мне, так же как и ему, не за что себя уважать. Значит, и у меня не может быть мужской гордости. Миру обычно плевать на мотивацию, его интересует факт, и только факт. Какая ему разница между бесцельным одиноким стариком и бесцельным одиноким молодым человеком? Да никакой. Потому что и тот и другой шикарно живут за счет других. Пусть даже самых близких и родных...
Я поступил с Кеном точно так же, как в свое время поступил со своим братом дядя Ал, и дал ему
