– Я счастлива, что отправляюсь трахать самого дьявола.
Принцесса Монакская, уже немолодая женщина, нарумянила щеки, спокойно взошла на плаху и умерла, перечисляя имена любовников.
Сильно досталось тюремщику, который выводил из камеры мадам Ролан.
– Всегда презирала таких вот мелких сошек, – сказала она. – А теперь мне просто жаль вас.
С этими словами она вскочила на тележку с позорным стулом, словно собиралась на осенний праздник сенокоса, и помахала нам на прощание.
– Никогда не доставляйте удовольствия этим мужланам! – прокричала она.
Говорили, что она встретила смерть с огромным достоинством, не колеблясь положив голову на плаху.
Протестуя против казней, мадам де Ламбер за обедом встала из-за стола и обрушилась с проклятиями на надзирателя. Она обзывала его животным, клялась, что будет бороться с революцией до последнего вздоха. Чтобы остальным было неповадно, Хейли запер ее в клетке, которую выставили во внутреннем дворе. У нее не оставалось иного выбора: женщине пришлось справлять естественные надобности на глазах всех остальных заключенных. Хейли морил ее голодом до тех пор, пока она не начала подбирать с земли отбросы. Мадам де Ламбер стоически выдержала это унижение.
Не знаю, что пугало меня больше – смерть или потеря самообладания. Происходящее полностью истощило мои нервы. Казалось, страх буквально разрывает мне внутренности. Ужас толкал меня к столь низменным страстям, что мне трудно даже говорить об этом.
Мне досталась собака мадам Ролан. Используя ее в качестве почтальона, я предложила месье Флери встретиться еще раз. Я ждала его во внутреннем дворе, но он так и не пришел. Охранник из мужской тюрьмы рассказал мне, что Флери отказался дать надзирателю денег и его перевели в одиночную камеру – крошечный склеп в подвале тюрьмы. Мне было обидно, что для Флери его честь оказалась дороже меня. Неужели от меня так легко отказаться? Я заплатила охранникам, чтобы они пустили меня к нему. Увидев меня, Флери просиял, но я возненавидела его. Он стал символом всех нас, аристократов, тянувшихся к наслаждению сквозь решетку грязной клетки. Я прижалась к прутьям, обняла его, поцелевала, немного поласкала. Потом отступила назад, подняла платье и начала ласкать себя. Я дразнила, соблазняла его, а когда он тянулся ко мне, просунув руки сквозь решетку, и умолял подойти ближе, я только смеялась. И вышла, ни разу не обернувшись.
Это был последний раз, когда я согрешила с мужчиной.
На прошлой неделе меня перевезли сюда, в Консъержери. Вчера состоялся суд в Главном зале Свободы. Все мои письма были у них на руках, а если доказательств по какому-то преступлению не было, они вызывали подставных свидетелей. Замо выложил им всю мою подноготную. Как мучительно было слушать перечень моих прегрешений перед ним! Люди во все глаза разглядывали меня – опаснейшую растлительницу малолетних. Я едва не умерла от стыда.
Когда судья огласил смертный приговор, я лишилась чувств. Обратно в камеру им пришлось нести меня. И вот, святой отец, я вижу утренний свет. И это не самое приятное зрелище. Только чудо может спасти меня, иначе эта голова скатится с плахи. Всю свою жизнь я предавалась наслаждениям. Я понимаю, что вела себя не слишком хорошо, но я не заслужила такого конца. Я исповедалась – честно, искренне, – но мне не стало легче. Я боюсь смерти. Я не могу поверить, что это случится.
Отец Даффи благословил ее и начал читать молитву:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа я, призванный и рукоположенный служитель церкви, отпускаю вам грехи ваши. Пусть вы виновны перед лицом государства, но невинны перед лицом Господа Всемогущего. Пусть страдания, перенесенные вами на земле, умерят боль, что ждет вас в чистилище, и да будет скор тот день, когда вы предстанете перед светлым взором Господним.
Жанна не могла понять, что принесли ей последние слова священника: облегчение или страх. В ее рыданиях звучала такая боль, что отец Даффи, пожалев женщину, взял ее ладонь в свою. И снова он почувствовал ее тепло, нежность и слабость, что взывала к его мужской силе. Не в силах устоять, он привлек ее к себе. Жанна прижалась к нему, словно испуганный ребенок. Но он чувствовал, как колышется от рыданий ее грудь, прижимающаяся к его старческому телу. Она была полна жизни и так соблазнительна, что даже ему, давно уж разменявшему шестой десяток и никогда не знавшему женщины, пришлось бороться с искушением разрушить все, достигнутое за эту ночь. Но за годы служения Богу он привык быть праведником.
– Может статься, – сказал он, возвращаясь на свой стул, – вас спасет крупная взятка. У вас остались деньги?
– Да, – всхлипнула она. – Я закопала три кедровых сундука золотых монет в Лувисьене. Я уже давала деньги представителям власти и предлагала дать еще больше. Трибунал отклонил мою просьбу о помиловании. Я уже не надеюсь сохранить жизнь. Что ж, попытаюсь храбро встретить следующую.
При этих словах она начала рыдать еще сильнее.
Сквозь слезы Жанна сказала отцу Даффи, что копать надо в зарослях ежевики у реки.
– Вместо того чтобы тратить деньги на мое спасение, – сказала она, – позаботьтесь лучше, чтобы Полин де Бриссак добралась до Лондона целой и невредимой.
Что это было – последний проблеск природного великодушия, добровольная жертва, призванная доказать Господу искренность ее раскаяния и мечты о прощении, или же свидетельство того, что она до сих пор надеется, что в последний момент трибунал простит ее?
Жанна осознала, что смерть все-таки неизбежна, когда отец Даффи вышел и в камеру вошел помощник палача в сопровождении Замо. Они связали ей руки, измазали грязью и тупым ножом откромсали волосы.
Она забыла, что собиралась встретить смерть мужественно. Она бросилась на колени, умоляя о пощаде. Она боролась и пыталась бежать. Охранники скрутили ее, связали ноги и отнесли извивающееся в рыданиях тело к позорному стулу. А ведь она больше всего боялась потерять лицо. Как ей, должно быть, было стыдно! Женщина, краше, достойнее и элегантнее которой не было во всей Франции, превратилась в омерзительное испуганное животное, которое с грохотом везли по Рю Сен Оноре, мимо разграбленных модных лавок, к Пляс де ла Революсъон, где ждала гильотина. На площади собралась толпа. Когда телега остановилась, Жанна снова принялась умолять о пощаде. Опасаясь снимать веревки, стражники предпочли