Гудзон вообще-то не слишком поддавался женскому обаянию. Да нет же, не то, чтобы он совсем не любил женщин. Он был, что называется, в расцвете сил. И любая красивая девушка всегда могла стать для него отличным поводом хорошо провести время. Особенно, если обладала той богом данной искрой, благодаря которой мужчина перестает походить на животное. У него бывали в Нью-Йорке разные любовные приключения, приятные связи без всяких обязательств, по обоюдному молчаливому согласию. Но ничего такого, что помешало бы ему в любой момент отправиться на регату, не вдаваясь ни в какие объяснения, не видя слез и платочка, которым машет с пристани убитая горем девушка, словно говоря: «Зачем ты так со мной?» Конечно, он любил женщин, но не считал себя сексуально озабоченным типом, только и помышляющим о новых победах.
Этот вечер, однако, был особенным. Яркие огни, публика, аплодисменты, некоторая доза вполне объяснимого самолюбования, если угодно…
Ради занятия, которое он любил больше всего на свете, Гудзон находился в одном из прекраснейших уголков мира. Здесь было чем восхищаться. Маккормик признавался самому себе, что он, американец до мозга костей, не мог устоять перед очарованием этого неповторимого Монте-Карло. Красота, своеобразие побережья, к тому же все эти истории про князей и принцесс…
Кроме того, глаза Серены не были лишены того самого shining,[81] а из-под легкого вечернего платья великолепные груди будто манили ручкой «Чао, чао!». Вернее даже, не ручкой, а сосками.
Было повод улыбаться жизни.
Они немного поболтали о том, о сем. Сначала о яхтах, of course.[82] Обычные разговоры, какие ведутся на пристани: кто есть кто и кто что делает. Потом разговор зашел о другом – о чем Гудзон слышал немного краем уха – об этом убийце, что бродит по Княжеству Монако, обезображивая людей. Девушка крайне взволновалась. Эта история буквально отодвинула интерес к регате на второй план. Преступник убил уже девять или десять человек, точно не известно. И сейчас он еще на свободе, вот почему в городе столько полиции.
Гудзон невольно подумал о цепи на своем мотороллере. В городе, где нечего опасаться ограбления…
По мере их беседы во взгляде Серены появилось зовущее, библейское выражение: «Стучите, и вам откроют». И Гудзон между одним бокалом шампанского и другим постучал, четко ориентируясь на Библию. Уже через несколько минут девушка поинтересовалась, а что, собственно, они тут забыли среди всех этих посторонних людей, которым нет до них совершенно никакого дела.
Вот почему Гудзон и прогуливался на пристани в Фонтвьей в этот ночной час. Они покинули дискотеку сразу же, как только обнаружили, что их судьба больше никак не связана с нею. Решили, что он отправится в порт и оставит там свой мотороллер, а она приедет за ним попозже. Серена заявила, что у нее кабриолет и предложила прогуляться по ночному побережью.
Короче, нечто вроде ночной регаты: свободные и счастливые, ветер треплет волосы… Хотя, сказал он себе, если он знает мужчин, а не только женщин, их поездка закончится, и не начавшись, в номере ее гостиницы. Не то чтобы это очень огорчало его, напротив…
Он бросил сигарету в воду и подошел к яхте. Поднялся в полной тишине на борт, услышав только, как скрипнули под ногами сходни из тика и алюминия. Никого нигде не было видно. Моряки уже крепко спали. Он спустился в свою каюту, по соседству с каютой шкипера Джека Сандстрома. Обе соседние с ним каюты разыгрывались по жребию, и они с Джоном Сикорским проиграли. Джек был чудным парнем, но имел ужасный недостаток: храпел так, что казалось, звучит сигнал к началу соревнований по картингу. Кто оказывался с ним в одной каюте или в соседней, вынужден был затыкать уши.
Сейчас оттуда не доносилось никаких звуков – значит, Сандстром либо оставался на празднике, либо еще не спал. Гудзон снял форменный пиджак. Ему хотелось переодеться, надеть что-нибудь не такое броское. Одно дело праздничный вечер и другое – прогулка в яркой, словно экзотическая рыбка, одежде. Он надел синие полотняные брюки и белую рубашку, подчеркивавшую загар. Решил, что парусиновые туфли можно не менять, они очень удобны, а ковбойские сапоги – не такой уж обязательный атрибут истинного американца.
Маккормик слегка подушился и сказал себе, глядя в зеркало, что самолюбование закончено, но некоторая доза здорового мужского тщеславия только придаст вечеру пикантности.
Он покинул яхту, стараясь не делать лишнего шума. Настоящие моряки, из тех, кто действительно трудится и видит в яхтсменах изнеженных развратников, обычно сильно обижались, когда те нарушали их заслуженный отдых.
Гудзон опять оказался на пристани один.
Серена решила, наверно, заглянуть в гостиницу и тоже переодеться. Вечернее платье и высокие каблуки не совсем годятся для продолжения вечера, чем бы он ни закончился. Возможно, некоторая доза здорового женского тщеславия требовала больше времени, чтобы удовлетворить его.
Он взглянул на часы и пожал плечами. Решил, что нет никакого смысла думать о времени. Завтра у него свободный день, и это располагало к лености.
В известной мере…
Гудзон Маккормик снова закурил. Его пребывание в Монте-Карло было связано и с некоторыми поручениями, не имевшими никакого отношения к регате. Иными словами, он собирался поймать сразу двух зайцев. Ему нужно было переговорить с директорами банков и повидаться еще с двумя людьми, имевшими свои причины для пребывания в Европе. Людьми, очень и очень важными для его будущего.
Он потрогал подбородок, еще гладкий после тщательного бритья по случаю светского раута. Гудзон Маккормик превосходно понимал, на какой риск идет. Кто видел в нем обычного, здорового американского парня, крепкого атлета, увлекающегося спортом, допускал грубейшую ошибку. За привлекательным обликом скрывался блестящий и чрезвычайно практичный ум.
Самое главное вот это: чрезвычайно практичный.
Он прекрасно сознавал, что у него нет задатков выдающегося юриста. Не потому, что не хватало способностей, а просто потому, что ему не хотелось ждать. Не хотелось тратить жизнь на то, чтобы мучиться, стараясь вытащить из тюрьмы преступников, имевших все основания там сидеть. Он давно подозревал, что получил образование по специальности, нисколько не отвечающей его характеру, и поэтому не был намерен всю жизнь разгребать дерьмо и возиться с отбросами общества, какого бы ранга они ни были.
