смелости.
– Хочешь музыку?
– Да, пожалуй. Нет, уверен – хочу.
В темноте и тишине он отчетливо слышит, как вставляется компакт-диск. Пришедший не включил свет и возится со стереоустановкой. У него, должно быть, глаза, как у кошки, если ему хватает слабого света из окна и красных светодиодов на аппаратуре.
Спустя мгновение комнату заполняют звуки корнета. Он не знает этой мелодии, но с первых же тактов она странным образом напоминает ему музыку Нино Рота к «Дороге» Феллини. Он танцевал под нее в «Ла Скала», в Милане, в начале своей карьеры, в балете по этому фильму, с прима-балериной, но помнит сейчас не имя, а только нереальную красоту ее тела.
Он обращается в темноту, откуда исходит музыка.
– Кто это?
– Роберт Фултон. Величайший музыкант…
– Слышу. Чем он дорог тебе?
– Одним давним воспоминанием. Отныне и впредь оно будет и твоим.
Наступает долгая, какая-то недвижная тишина. Ему кажется вдруг, что тот, другой, ушел. Но когда он обращается к нему, ответ из темноты звучит совсем рядом.
– Могу я попросить тебя об одном одолжении?
– Да, если это в моих силах.
– Позволь прикоснуться к тебе.
Тихий шелест ткани. Стоящий наклоняется, и он чувствует тепло его дыхания – дыхания мужчины. Мужчины, которого в прежние времена и в другой ситуации он хотел бы узнать поближе…
Он протягивает руки, прикасается к его лицу, проводит по нему подушечками пальцев до самых волос. Обводит линию носа, трогает скулы и лоб. Руки – это его глаза. Теперь они смотрят вместо них.
Ему не страшно. Ему интересно, сейчас он только удивлен.
– Вот ты какой, – шепчет он.
– Да, – просто отвечает тот, выпрямляясь.
– Зачем ты это делаешь?
– Потому что должен.
Он довольствуется таким ответом. Он тоже в прошлом делал то, что считал своим долгом. У него есть только один, последний вопрос к пришедшему. В сущности, он ведь всего лишь человек. Человек, испугавшийся не конца, а только страдания.
– Будет больно?
Он не может видеть, как пришедший достает из холщовой сумки, висящей на плече, пистолет с глушителем. Не видит ствола, нацеленного на него. Не видит слабого отблеска света, падающего из окна на гладкую сталь.
– Нет, не больно.
Он не видит, как белеют костяшки пальцев, когда тот спускает курок. Его слова сливаются во мраке с глухим свистом пули, разрывающей сердце.
32
– У меня нет никакого желания гнить в тюрьме, пока не закончится эта история. И самое главное, я не желаю, чтобы меня использовали, как приманку!
Роби Стриккер поставил бокал с «Гленморанжи», из которого только что отпил, поднялся с дивана и пошел взглянуть на улицу из окна своей квартиры. Мальва Рейнхарт, молодая американская актриса, сидевшая на диване у противоположной стены, переводила свои фантастические сиреневые глаза – объяснение и причину успеха в течение нескольких первых лет – с него на Фрэнка. Она выглядела поникшей и растерянной. Казалось, она неожиданно вышла из роли, которую играла на публике, – взгляды длятся чуть дольше, декольте чуть глубже обычного. Исчезло агрессивное самодовольство, которым она потрясала, как оружием, когда Фрэнк и Юло встретили их у дверей «Джиммиз», самой элитной дискотеки в Монте-Карло.
Они стояли на асфальтированной площадке у летнего стадиона чуть в стороне от голубой неоновой вывески, и с кем-то разговаривали. Фрэнк и Юло вышли из машины и направились прямо к ним. Едва завидев их, человек, с которым они беседовали, удалился, оставив их одних в свете фар.
– Роби Стриккер? – спросил Никола.
Тот смотрел на них, не понимая.
– Да, – ответил он не совсем уверенно.
– Я комиссар Юло из Службы безопасности, а это Фрэнк Оттобре из ФБР. Нужно поговорить. Не проедете ли с нами?
Похоже, ему стало весьма не по себе, когда он услышал, с кем имеет дело. Почему, Фрэнк понял позднее, когда притворился, будто не заметил, как тот довольно неуклюже избавился от пакетика кокаина. Затем Стриккер кивнул на молодую женщину, стоявшую рядом и смотревшую на них в полном изумлении. Они говорили по-французски, и она не поняла ни слова.
– Вместе или я один?… То есть, я хотел сказать, что это Мальва Рейнхарт и…
