– Я говорил с барменом клуба, сэр, – доложил Ба Сейн. – Сахибы Эллис и Вестфилд по-прежнему против избрания доктора. Может, они опять, когда геройство Флори чуть подзабудется, станут ругаться с ним?
– Станут! Ругаться-то они, конечно, станут, но тем временем дело будет делаться. Глядишь, и впрямь протащат докторишку! Останется лишь умереть от бешенства. Нет! Дружно навалиться и прихлопнуть самого Флори!
– Самого, сэр? Он же белый!
– И что? Случалось мне и белых повалить. Разок хорошенько опозорить сахиба, и приятелю индусу тоже конец. Я должен растоптать Флори, я буду его топтать и растопчу так, что он вообще в свой клуб больше не сунется!
– Сэр! Он белый! А мы? Кто ж поверит нашим обвинением?
– Стратегической мысли у вас маловато, уважаемый Ба Сейн. Не обвинять белого, а поймать in flagrante delicto – на месте преступления. Публичным позором пригвоздить! Только решить бы, как тут взяться. Теперь тихо, я буду думать.
Повисла пауза. У По Кин застыл, пристально глядя в завесу дождя, руки за спиной, ладони на выступе мощных громадных ягодиц. Трое советников, затаив дыхание, не сводили с него глаз, несколько обескураженные дерзкой идеей, в ожидании некого сногсшибательного хода. Сцена напоминала известное полотно, кажется Мейсонье, где Наполеон задумчиво изучает карту Москвы, а маршалы благоговейно взирают на императора. Но У По Кин, конечно, оценивал ситуацию прозорливее вождя французов. За две минуты план созрел, и лицо обернувшегося судьи просияло. Пускаться в пляс, как говорил доктор, он не собирался, фигура его для танцев не годилась, однако повод поплясать возник. Подозвав Ба Сейна, судья кое-что нашептал ему.
– Ну как? – вслух подытожил он.
Широкая неумелая ухмылка скривила деревянные черты помощника.
– И всех расходов лишь полсотни рупий! – ликующе добавил У По Кин.
План, детально развернутый перед аудиторией, получил горячее одобрение. В перекатах радостного смеха зазвенел даже тоненький голосок годами удручавшейся злой душой мужа праведной Ма Кин. План действительно был хорош. Точнее – гениален.
А с неба лило и лило. Вторые сутки Флори жил в лагере, вторые сутки шумел дождь, то слегка успокаиваясь, сеясь английской моросью, то исторгаясь из немыслимо изобильных облаков бешеными потоками. Проглядывая в просветы туч, солнце яростно парило землю, и от жарких болотных испарений тут же начинало лихорадить. Набухшие коконы прорвались ордами насекомых, неисчислимо развелось меленькой мерзости, так называемых «гнусяшек», заполонивших дома, кишевших на обеденных столах и превращавших еду в пакость. Элизабет все еще выезжала вечерами с лейтенантом, если дождь не хлестал уж слишком сильно. К причудам климата Веррэлл был равнодушен, его лишь раздражала грязь, пачкавшая пони. Так прошла неделя. Никаких новых слов, никаких изменений в отношениях, ни намека на ежедневно ожидавшееся предложение руки и сердца.
Вдруг просочилась страшная весть: представителю комиссара сообщили, что Веррэлла отзывают (отряд военной полиции остается, но офицер будет прислан другой). Точная дата, правда, не указывалась. Элизабет мучила тревога. Должен же он ввиду близившегося отъезда сказать ей, наконец, кое-что? Самой спросить, неким образом усомнившись в его порядочности, она, разумеется, не могла. Но вот однажды вечером лейтенант в клубе не появился. Не увидела его Элизабет и назавтра, и через день.
Ужаснее всего была необходимость лишь молча, пассивно ждать. Хотя теснейшее общение Элизабет с Веррэллом длилось уже немало, знакомство по-настоящему как бы и не оформилось. Упорно сторонясь четы Лакерстинов, лейтенант ни разу не зашел к ним, что, соответственно, исключало визиты или хотя бы записки к нему. Утренние его тренировки на плаце тоже прекратились. Да, ничего иного кроме ожидания, когда он сам объявится. А когда? И когда же предложение руки и сердца? Ведь он должен, он должен! Тут тетушка с племянницей (ни словом не касаясь запретной темы) веровали дружно и свято. Трепещущая надеждой, Элизабет изнывала. Господи милосердный, помоги, задержи его хотя бы на неделю! Еще четыре, даже три прогулки, нет, даже двух хватит, и все будет прекрасно. Господи, смилуйся, поторопи его явиться! Только бы он пришел скорее, он не сможет уйти с обычным «доброй ночи!», он скажет! Все вечера дамы просиживали в клубе допоздна, прислушиваясь к шагам на крыльце, – напрасно. Злобный Эллис ехидно, понимающе ухмылялся. Но самым мерзким дополнением к мукам стал дядюшка, атаковавший теперь непрестанно. Распутник почти перестал таиться, прижимая и лапая Элизабет чуть ли не на глазах у слуг. Единственным средством обороны оставалась угроза пожаловаться тете; к счастью, ума мистеру Лакерстину не хватало сообразить, что вот это-то для Элизабет было категорически исключено.
На третье утро, тетя с племянницей, укрывшись в клубе за минуту до хлынувшего стеной ливня, едва успели отдышаться, как из коридора донеслась твердая офицерская поступь. Дыхание у обеих дам перехватило – он! Расстегивая длинный дорожный плащ, в салон вошел молодой человек. Чрезвычайно бодрый здоровяк лет двадцати пяти, практически без лба, зато с густыми пшеничными волосами, красными щеками и, как немедленно выяснилось, оглушительным смехом.
Миссис Лакерстин издала невнятный шипящий звук, выразивший разочарование. Здоровяк, однако, будучи простым веселым парнем из тех, что вмиг со всеми накоротке, приветствовал дам добродушным балагурством:
– Хо-хо! Волшебный принц ворвался! Я, того самого, не нарушил? Может, прием по случаю или великосветский званый вечерок? Не помешал?
– Прошу вас! – несколько оторопев, сказала миссис Лакерстин.
– А чего, думаю, схожу-ка сразу в клуб, хоть огляжусь. Так, знаете, для срочной акклиматизации в местных крепких напитках. Ночью только приехал, прямо этой ночью.
– Вы здесь остановились? – протянула миссис Лакерстин, не ожидавшая никаких приезжих.
– Точно так. С полнейшим, прямо-таки, удовольствием.
– Но мы не слышали… Ах да! Я полагаю, вы из Лесного департамента, на место бедного мистера Максвелла?
– Из департамента? Ни в коем разе. Буду погонялой сипайской боевой команды.
– Как-как?
