«А что... со мной?.. Что будет... со мной?!..»
Я ни за что не скажу ему, как я увидела его. Не скажу, потому что нельзя человеку знать час свой. А гадалка – та еще сволочь, она ведь, коварная цыганка, может и ошибиться, и с три короба наплести вранья. Я улыбаюсь ему, лежащему навзничь. Прижимаю сухой смуглый палец к ярким губам.
Молчание – спасение. Но не всегда, о гадалка. Говори ему лучше о другом. О том, что еще ты увидела, считала с его поджарого сильного, как у зверя, тела, кроме лежащего навзничь, размытого туманом виденья бездыханного тела Марии. Ишь ты, киллер. Не было еще у меня клиентов-киллеров. А может, и были, Лолка, да тебе они о том не говорили.
ФЛАМЕНКО. ВЫХОД ТРЕТИЙ. ХОТА
Она явилась перед Иваном гордая и странная, дикая, как пантера, и удивительно похорошевшая. От нее за версту дышало южным морем и слепящим солнцем. Казалось, она даже пахла апельсинами, вся пропахла ими, спиртовой терпкой коркой, влажной цедрой. Загорела до невозможности, чернее эфиопки, и в ушах покачивались странные, будто тропические, гигантские, в виде двух серебряных змей, с виду тяжелые серьги. Она проследила за его взглядом. Ударила по одной серьге пальцем. Легкая посеребренная пластмасса закачалась над ее загорелой шеей.
– Ну что же ты? Чемоданы бери!
Она кивнула на два чемодана, стоящие у ее ног. Улыбка обнажила ее ровные красивые зубы. Что-то в ней появилось такое странное, чужое, он и не мог словами выразить, определить, что. Будто бы она была вся, до капельки, его – и вдруг самую капельку, чуть, стала – не его.
– Чемоданы? Изволь. – Он наклонился, подхватил чемоданы. – О, какие тяжелые! – Попытался изобразить удивленную улыбку, она вышла вымученной. – Подарки тянешь?.. Почему телеграмму не дала?
Она перешагнула порог. Он, с чемоданами в руках, попятился.
– Сюрпризом хотела.
– Узнаю тебя, Мара! Узнаю! – Он выкрикнул это, и ему стало легче. И ее улыбка тоже вроде бы помягчела, не так каменно застыла на смуглом лице. – Вечные эти твои штучки! Ну давай, раздевайся. Какая ты молодец, что из аэропорта – прямо ко мне! – Он поставил чемоданы на пол, привлек ее к себе. Заглянул в лицо. – Соскучилась?
Мария отбросила рывком головы волосы со лба. И прическа у нее новая, отметил он, она чуть ли не впервые распустила и подстригла свои гладкие черные густые волосы, что всегда так аккуратно, пуритански сурово укладывала в пучок на затылке, чтобы они не мешали ей танцевать. Ну да, она же была на юге! Она же купалась в море, ей нужно было облегчить свою испанскую тяжелую косу, остричь... Совсем рядом были ее сочные, вишнево-алые губы. Над верхней губой сверкали алмазинки пота. Он приблизил губы к ее губам и слизнул языком, будто сладость, эти мелкие соленые капли.
– Иван...
Он уже целовал ее, закидывая ее голову назад, перекидывая ее через руку, отгибая, как в танце. Она уже задыхалась. Целый месяц без него. Целый месяц без любви. Умереть можно.
– Умереть можно, как я по тебе соскучилась...
Он уже нес ее на руках к кровати. Кинул на кровать, будто добычу. Рассмеялся возбужденно, сбрасывая с себя джинсы, рубаху.
– Отлично, что я тебя дома застала... Много у тебя тут было всяких шлюшек без меня?.. Как ты тут времечко проводил?.. Весело, а?..
– Вкалывал, – пробормотал он, уже голый, падая на нее, прижимая ее всем телом к кровати, раскидывая ей руки, покрывая ее щеки, шею безумными, быстрыми поцелуями. – Вкалывал, Мара! Что ж я еще тут делал, по-твоему?! У нас с тобой, между прочим, турне по Японии, ты забыла? Станкевич с меня с живого не слезал.
– Что ж партнершу себе временную... вместо меня... не взял... а?.. – Она извивалась под ним, ее ноги обнимали его ноги, ее живот приклеивался к его обжигающему животу. – Муляжик такой... уточку подсадную, а?.. Все легче было бы репетировать... Отрабатывать па... движения...
– У нас с тобой, querida, давно все отработано и так, – он задышал тяжелее, чаще, перевернулся на спину, подхватил ее под мышки, посадил на себя. – Ну иди же ко мне, иди, любовь моя!
И она раскрыла над ним ноги, как лепестки, и впустила его в себя, вцепившись крепко пальцами в его плечи, и закачалась над ним, будто плыла на корабле, и бурное море поднималось под килем, под стрелой бушприта.
МАРИЯ
Я раздвинула ноги над ним и села на него, вонзила его в себя, как вонзают кинжал. И на миг мне показалось: он и есть кинжал. Живой кинжал, и он меня убьет собой.
Двигайся. Двигайся, Мария. Ты же в любви, как в танце. Ты же так по возлюбленному соскучилась. Ты же...
Ребенок. Ребенок. Я забеременею. Я должна забеременеть сегодня. Этим вечером. Этой ночью. Я даже в душ не пошла после дороги. Я сразу легла с ним в постель.
Забыть. Хоть на минуту, на час, на два – забыть. Забыть Беера. Забыть Школу. Забыть старого генерала. Забыть этого солдата в камуфляже, что без стука входил рано утром с подносом, полным отвратительной еды, в мою дверь. И в камере пахло вареной картошкой. И вареным мясом. И моей жизнью, сваренной, как яйцо, вкрутую.
Я забуду все.
Забуду?
Я отныне буду ТАК ЖИТЬ. Это будет моя жизнь.
Это будет твоя жизнь, Maria, querida.
Двигайся! Двигайся! Двигайся! Люби его! Люби его! Люби!
Нас всех все равно взорвут когда-то. Мы все взлетим на воздух. Нас всех разорвет в клочки. Красные клочья, красные кровавые хлопья полетят по черному ветру. Кто остановит катастрофу?! Старый генерал?! Богатый идиот Беер?! Я?! Тысячи таких, как я?!
А кто же ее разжигает?
Те, кому это нужно. Кто заработает и на этом.
Ты же, плясунья, пляшешь и получаешь за это деньги.
Господи, Иисусе великий, какое же счастье, что я сплю и не получаю за любовь деньги! А ведь тысячи, миллионы женщин – получают!
Господи, любимый, любимый, любимый... Ты подо мной... Ты – надо мной... Ты – во мне... А я, ты же видишь, я же всегда – в тебе... Даже тогда, когда меня нет рядом...
– Мара, Мара... Я безумею... Я обезумел тут без тебя... Одичал... Я не представляю, что будет, если ты...
Не договорил. Какое счастье, что не договорил! Я поняла, что он хочет сказать. Судорога ослепительного счастья выгнула нас кверху, скрутила, и, обнявшись, сцепившись, намертво склеившись, мы, крича, упали с постели, хохоча и плача, покатились по полу, благо у Ивана весь пол был устлан коврами. Отдышавшись, глядя мне в лицо прищуренными, излучающими радость, своими шальными черными глазами, – о, как же он был похож на испанца, я бы поклялась, что он в моей Испании родился, не здесь, в унылых снегах! – он спросил меня, касаясь губами моего вспотевшего лба:
– Марочка, голубка... а поедем завтра на вечеринку к отцу?.. К нему на дачу, в Старую Купавну... Там озеро, прелестный сосновый бор... грибные места, между прочим... Мы искупаемся там, хотя я понимаю, это не твое роскошное море... Кстати, как назывался этот твой курорт?.. Ну, где ты была?.. Ты же так и не сказала мне...
– Не успела, – я улыбнулась ему и коснулась губами его губ. – Ты слишком быстро обнял меня, Ванька. Я была в Египте. Солнце жарило там будь здоров, как на Меркурии. Из меня весь жир вытопило, видишь?.. А к твоему папаше мы, разумеется, завтра поедем. Он у тебя такой славный, отец.
– На меня похож?..
– Это ты на него похож, дурачок.
Он уткнул лицо мне под мышку. Вдохнул мой запах. Внутри у меня все мгновенно похолодело, застыло. Я вспомнила ту богатую комнату, роскошную люстру, венецианские зеркала, антикварные флорентийские
