– Ранен глаз! Он проткнул глаз насквозь!
– Как?! Почему?!
– Надя, приезжай... Не могу тебе все по телефону... Собирайся, выезжай, прошу тебя, я с ним, он ничего не помнит от боли, стонет, плачет, я сделала ему перевязку, дала успокаивающие таблетки... может быть, они снотворные, он задремал... но ему плохо, очень плохо!.. А у меня же в Москве никого... ты сама понимаешь...
«Ах, вот ты и влипла в историю, вот тебе и плохо, вот ты и несчастна, вот ты и одинока», – злорадно, на один миг яростно и злобно, подумала я, выпрыгивая из теплой постели в холодный воздух каморки, судорожно нашаривая одежду, напяливая на себя дешевые трусики, колготки с Черкизовского вещевого рынка, комбинацию, купленную с рук у размалеванной подмосковной девки на станции Крюково. Ты, знаменитая танцорка, богачка, обласканная жизнью красотка, вот ты и обожглась, у тебя... Я замерла, с грошовым лифчиком, обшитым бумажными кружевами, в руках, от обдавшей меня кипятком мысли. Иван! Это же Иван! Это он проткнул себе глаз! Иван... солнце мое... Иванушка... Господи...
«Господи, спаси и сохрани, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй раба Твоего Ивана и меня, грешную», – бормотала я бабушкины молитвы, быстро влезая в платье, быстро шнуруя черные ботинки, быстро бросая в сумку не краски и коробки с гримом – лекарства, вытащенные из аптечки, висящей на стене в кухне, бинты, вату, ампулы с обезболивающим – с анальгином, с максиганом, – одноразовые шприцы, ура, я их тоже нашла, всего два, они валялись на полке за холодильником, это левобережная старуха, владелица каморки, делала уколы от блох своему любимому коту... «Иван, Иван», – бормотали замерзшие губы. Всунув руки в рукава плаща, я побежала на станцию стремглав через осеннюю дубовую рощу, и золото-красные, коричнево-рубиновые, рыже-палевые дубы шелестели надо мной, их листья перебирал, один за другим, в пронзительной синей вышине холодный ветер, и я грела дыханьем руки, и бежала еще быстрее, уже видя бегущую навстречу мне электричку из-за мощных дубовых стволов.
Я не помню, как я доехала до Ленинградского вокзала. Как добиралась в метро до Якиманки. Как взлетела, не чуя ног под собой, на этаж к моей хозяйке. «Ну, открывай, открывай, красивая гадина. Тебя покарал Бог. Тебя настигла кара, за то, что ты...» За что могла постигнуть Марию Виторес Божья кара, я не додумала. Дверь распахнулась. Мария стояла на пороге. На ней лица не было. И одежды на ней тоже не было, подумала я сначала. Потом рассмотрела – нет, все же на ней мотался, болтался рваный черный, с красными розами, вышитыми гладью, испанский халат. «Кто ей разорвал его?» – подумала я растерянно. Она схватила меня за руку и силком втащила в прихожую.
– Что ты встала, как каменная! – выкрикнула она мне в лицо. – Что торчишь! Спасибо, что приехала! Давай, давай, шевелись!
И, напугавшись, что что-то не то говорит, что я отшатнулась от нее, как от припадочной, внезапно кинулась ко мне, будто я была ее мама родная, обняла меня, прижалась ко мне мокрой щекой:
– Надюшечка, миленькая... Как хорошо, что ты есть... Что ты у меня есть... Что ты – приехала... Мы теперь вместе... Ты меня не кинешь?.. Ты... мне... поможешь?..
– Дайте раздеться, Мария Альваровна, – сказала я, видя в зеркальных шкафах прихожей свои побелевшие губы. – Где Иван Кимович?
Она кивнула головой на спальню:
– Там.
Я втолкнула ноги в тапки. Мне хотелось немедленно, скорее пробежать в спальню, наклониться над кроватью, но я сдержала себя, шепча себе: двигайся медленнее, ты видишь, она смотрит на тебя, как на спасительницу, как на святую, она была одинока, а теперь не одинока, все зависит сейчас от тебя, и ты, только ты должна узнать, что тут произошло, и не подать виду, что Иван дорог тебе, что ты молишься на него, что он для тебя – первый и последний... первый и последний... Я не помню, как я вошла в спальню. Помню странный запах, чуть сладковатый, чуть соленый. Запах крови.
Первое, что я увидела, – это повязка на его лице. На глазу. Бинт, ложащийся белой метелью поперек лица. Комок ваты под бинтом, уже весь пропитанный кровью. Я чуть не закричала. Мне сделалось дурно.
– Иван... Иван Кимович... – Я обернулась к стоящей в дверном проеме Марии. Она держалась за косяк, чтобы не упасть. – Принесите теплой воды, Мария Альваровна! И чистой ваты! Желательно стерильной! И йод, если чистого спирта нету!
Она, моя хозяйка, красивая стерва, делала все беспрекословно. Она тащила мне стерильную вату. Свежие бинты. Принесла миску с теплой водой. Пузырек йода. Флакончик, на котором было написано на наклеенной бумажке: «Spiritus vini 96». Непонятно, где могла до сих пор болтаться «скорая»? Должна же приехать «скорая»!
– Мария Альваровна, вы «скорую» вызвали? – Мои руки исправно, ловко делали свое дело. Я была не только визажисткой. Моя тетка из архангельской деревни была умелой, опытной фельдшерицей. Она научила меня делать уколы даже толстокожим свиньям, заболевшим рожей, не то что людям. Я ловко отламывала стеклянные сосульки ампул. Ловко вытягивала лекарство шприцем. Ловко смазывала ватой, смоченной в спирте, руку Ивана. Кажется, он дремал. Или – терял сознание от боли? – Выбросьте пустую ампулу куда-нибудь! И переоденьте этот рваный халат! Вдруг кто-то придет! Неудобно!
– Наденька, что бы я без тебя делала... – Ее голос шелестел, как сухие осенние листья по асфальту. – Как хорошо, что ты приехала... Ты все умеешь...
Она смотрела на меня, как на богиню. Закусив губу, я всадила иглу в мышцу. Иван стал медленно розоветь. Застонал, не открывая уцелевший глаз.
– Это сильное обезболивающее, максиган. «Скорая» где, я вас спрашиваю?
– «Скорая»? – Она будто не понимала, что ее спрашивают. – Ах, «скорая»... А «скорая», видишь ли, Надюша... уже была...
Ее черные глазки забегали туда-сюда, зашустрили, замельтешили, кидаясь, как испуганные собачки, в разные стороны. Что-то не то! Что-то не так! Не было тут никакой «скорой»! Почему?! Или и вправду была, а у Марии что-то с головой... от ужаса, от горя? Все-таки Иван – ее... Ее... мужчина... партнер... и она... она – любит – его?..
Я старалась равнодушно, спокойно глядеть на Ивана, закинувшего голову на подушках вверх, неуклюже, с вывертом шеи. Я боялась, что Мария прочтет в моих глазах все – и выгонит меня отсюда к лешему, к чертовой матери. И никакая Божья мать тут мне не поможет.
На цыпочках я вышла из спальни. Мария вышла вслед за мной. Да, ее лицо было странным, будто искалеченным, будто бы наискось порезанным ножом, – все искривленное отчаянием, будто стыдящееся чего-то, словно скрывающее что-то постыдное, и губы вздрагивали, будто бы страшное недоговаривали...
– Мария Альваровна, что тут произошло? – Я стояла перед ней, маленькая козявка, держала, иглой вверх, пустой одноразовый шприц, смотрела на нее строго снизу вверх, а она стояла передо мной, выше меня ростом вдвое, и на ее измятое страданием лицо было жалко поглядеть. – Вы не можете мне сказать, что тут произошло? Или все-таки можете?
– Тут чуть не произошло убийство.
Она сказала это так просто, буднично, и вот теперь-то Наде стало по-настоящему страшно.
– Убийство? Ивана... хотели убить?..
– Да. Хотели. Но и он хотел тоже.
– Кого?!
Маленькая визажистка вся сжалась в комок. И Мария это почувствовала.
«Почему она так выкрикнула это? Взвизгнула? Какое неподдельное отчаяние! Будто бы напали на ее родного брата... или мужа. Какое она имеет отношение к Ивану? Она же всего лишь моя личная визажистка, и я плачу ей за работу. При чем тут такие страдания? Она слишком хорошо умеет делать уколы. Где она научилась так их делать?.. Ах, да мало ли где. На курсах медсестер. Пес с нею! Она просто добрая девочка и очень переживает. Но я ей все скажу. Я иначе не смогу».
– Своего отца.
Надя вздрогнула вся. Всем телом. Будто по ней, по ее телу, пропустили мощный разряд тока. Альваро рассказывал – были такие пытки током, и в Испании, и в Чили, в Сантьяго, и в Уругвае. Хитрая инквизиция двадцатого века. Двадцать первый наступил, и какие новые аутодафе придумает он?!
