может перешагнуть. И я, вот этими, своими руками, подталкиваю, толкаю его к пропасти: прыгай! Падай! Вот твоя дорога!
Мы все – актеры в театре господина Танатоса. И зрители – тоже все. И с ужасом глядим друг на друга, и дрожащими губами спрашиваем друг друга: «Я ли, Господи? Я ли?.. Или – не я?..»
Все мы. Все – до единого.
И невинное дитя. И домашняя хозяйка. И крутой бизнесмен, слюнявящий истертые баксы у банковской стойки. И танцовщица на сцене.
Эй, танцовщица на сцене, как ты там?! В самолете трясешься?!
Ничего, скоро все для тебя кончится. Все.
Или – только начнется?
Если будешь со мной – для тебя все начнется. Нет – пеняй на себя.
А хорош был нынче утром мой киллер, когда я припер его к стенке, а он швырнул мне, как собаке швыряют кость, пистолет, из-под трусов выдернутый! Я мог запросто уложить его там, на даче Пирогова, одним махом. Без хлопот. Я ж тоже его ненавижу. Как и ее. Но к ним я обоим как-то привык. Нужны мне они. Оба.
И я их обоих для себя сохраню.
Пока они не изработают себя – для меня – окончательно, до костей, до дыр.
– Галя, крепкого чаю мне! С лимоном! И с вареньем из лепестков роз... тем, сухумским!
Уже несет. Ловит все с полуслова. С полувзгляда. Хорошая девочка! Пожалуй, сегодня пересплю с ней. Эх, если бы с Галей – или любой другой – я мог бы забыться надолго! На всю жизнь...
– Отлично. Иди ко мне. Сядь сюда.
– Ой, Аркадий Вольфович... Ну что вы...
– Не морщи носик, кокетка. Ты же хочешь, я вижу.
Она, Галя, мне сказала однажды: «Я боюсь ваших глаз, Аркадий Вольфович. Они слишком светлые. Светятся... фосфоресцируют, как у волка». Я в шутку бросил ей: я же волк, Галя, разве ты не заметила?
– Какие у вас жесткие колени... Ой...
– Не ойкай. Ты не на операционном столе. Ты же хочешь, хочешь, да?..
Я запустил руку ей под короткую темную юбочку. Она послушно раздвинула ножки, как цыпленок табака на тарелке. Мне все всегда несли на тарелке. Лишь она одна, испанская черная курица, ничего в клюве не принесла. Я был с ней, да. Вот здесь. В моей роскошной гостиной. На этом полу. Около этого кресла. Я сходил с ума тогда. А она отворачивала лицо, будто внутри нее был не я, а ножка стула.
– Тебе сладко?..
– Ой, ой, ой...
Я, крепко держа ее под мышки, выпустил в нее, застонав, стремительную теплую струю, избавившись от мгновенного вожделения, и брезгливо подумал: да она же служанка, нет ничего противнее покорства. И нет ничего слаще сопротивления, борьбы, войны, да, я только теперь это понял.
МАРИЯ
– Иван, оставь меня! Я хочу побыть одна! Оставь!
– Что ты орешь, Мара, я что, ударил тебя, укусил, что ли?!.. спятила девка совсем...
– Оставь! Уйди! Сейчас же!
Он выкатился за порог моей комнаты. Я слышала, как он включил воду в ванной. Принимает душ. Смывает с себя Аргентину. Смерть с себя смывает. У, чистюля.
Я вытащила мобильный телефон из кармана. Я снова включила его. И на режим входящих, и на режим выходящих звонков. И долго, долго, целую вечность набирала я длинный, очень длинный заграничный номер.
– Але... Але-але... Это Мария Виторес, Россия... Сеньора фон Беера я могу услышать?.. Да, сейчас, срочно...
Я услышала голос старого генерала там, далеко, на другом краю света.
– Виторес?.. Это ты, Виторес?.. Ты из Москвы?.. Как ты долетела?.. Без приключений?..
– Самолет не разбился, сеньор фон Беер, видите, я же звоню вам...
– Отлично, я рад, что ты жива... В нашем деле жизнь, дарованная еще на день, это уже очень много... Мой племянник тебя не нашел?..
– Нет... Нет-нет...
– Виторес, у тебя голос плывет, тает!.. Я не слышу тебя... Твой голос не нравится мне!.. Что ты хотела?.. Говори, говори!..
– Я?.. Да, я хотела, генерал... Я...
– Говори! Приказываю тебе!
Я кусала губы. Все дрожало и плыло перед глазами. Я видела себя в пиренейской пещере под тяжелым и грубым телом насильника Франчо. Видела себя смеющейся в патио, в солнечный день, и отец хлопает в ладоши, и я танцую, хохоча, малагенью. Видела себя на залитой огнями сцене, под прибоем аплодисментов. Видела себя там, в мадридском амфитеатре, где ярилась яркая коррида. Видела себя в объятьях Ивана. В страшных объятьях Аркадия. В единственных объятьях Кима.
Вся жизнь промелькнула передо мной. Он приказал мне – говори!
– Мой генерал... Помогите мне. Вы на прощанье сказали: если тебе будет нужна помощь – обратись. Вот я прошу помощи у вас. Не отталкивайте меня! Поймите... меня...
– Да! Говори!
Слезы лились по лицу. В зеркале слез отражался покинутый мир.
– Прошу вас... сделайте для меня это...
– Почему ты просишь меня?.. Ты сама – не можешь?..
– Я сама – не смогу...
Зима на земле. Война на земле. Идет вечная война. Она просто стала другой. И мы в ней – совсем не героические солдаты, как раньше. Мы просто жалкие камикадзе. Мы просто маленькие барабанщики. И мы теряем барабанные палочки. И мы бросаем в море револьверы. И, хоть подаренная вами, старый генерал, чудом вывезенная из потрясенного взрывом Буэнос-Айреса – в аэропорту, когда зазвенел гонг контроля, я беспомощно-жалко раскрыла сумочку и пробормотала: это игрушка, железная игрушка для моего сына, я знаменитая танцовщица Мария Виторес, у меня только что была премьера в «Ла Плате»!.. а мой мальчик в Москве так ждет именно этой игрушки!.. – и мулатка на контроле, кусая губы, махнула рукой: проходи!.. – ваша превосходная «хамада» лежит у меня в сумке, завернутая в кружевные панталоны, на самом дне, я не смогу воспользоваться ею никогда. Потому что я видела, как умирают люди. Потому что я не хочу больше быть навзрыд плачущим солдатом Зимней Войны.
ФЛАМЕНКО. ВЫХОД ВОСЬМОЙ. ФОЛИЯ
БЕЕР
Я собрался быстро. Пушку – в один карман. Яд – в другой. Я всегда таскал с собою на серьезные дела цианистый калий в маленькой ампулке. Не помешает.
– Галя, я ушел. К моему возвращению чтобы ужин горячий был! Возможно, я вернусь не один. – Я улыбнулся со значением. – Не скучай, куколка. Ты все равно лучше всех, угу?..
Я потрепал горничную по упругой щечке. Какие свежие девочки у меня на службе, как апельсины, так бы и съел.
Я объелся. Я устал от жратвы. Я хочу бури, голода, страстей, сильного ветра.
Это все дает мне она, чертовка.
Теперь я понял. Понял, почему так гоняюсь за ней. Почему так желаю ее.
И почему я покупаю и продаю мировой ужас за деньги, несмотря на то, что истинный ужас – не продается.
Машина завелась сразу. Странно, на таком морозе! Я гнал по улицам Москвы оголтело, не помня себя, и красные, желтые, белые огни метались передо мной цветной судорогой, исчезая в застлавшей все метели. Метель, метель, постели мне постель. Постели нам вдвоем с этой ведьмой постель, если сможешь.
МАРИЯ
Я вошла в лифт, нажала кнопку этажа и заскользила вверх. Все пахло новизной.
