чтобы мы оба... не боялись тебя... Чтобы мы оба там, в твоем черном и слепом, зимнем царстве... навеки остались вдвоем... вот так... обнялись и застыли...
Он подался к Марии, вперед. Лег на нее грудью, лицом, вытянул руки вдоль ее тела, сомкнул у нее за спиной. Крепко прижал ее всю к себе, как обнимал при жизни. Ощутил всем нутром ледяной холод, исходивший от нее.
– Мария, Мария... Как ты холодна... Ты, такая моя, такая горячая... Помнишь Мадрид, Мария?.. Мы тогда оба с тобой боялись друг друга... Ты хотела, чтобы я не преследовал тебя больше... Какая глупость, Мария!.. Разве тот, кто любит, преследует другого?.. Нет, он просто любит, любит – и все... А если любят оба – они все равно будут вместе, всегда, даже если их разлучат злые люди, даже если они сами решат навсегда разлучиться... Мария!.. Я люблю тебя больше жизни. Я больше смерти люблю тебя! Я люблю тебя больше, чем кто-либо на земле когда-либо кого-либо любил под ледяной, равнодушной Луною... Сегодня ночью на черном небе Луна, а на земле метет метель, и она нам с тобой постилает постель, нашу последнюю любовную постель, Мария!..
Он встал перед диваном на колени. Снова взял ее на руки, баюкал, как баюкают ребенка.
– Мария, Мария, Мария... Все прошло, все стало сном... Ты уже ничего не боишься... Кто убил тебя, радость моя?.. Кто опередил меня?.. К счастью это или к горю?.. Все равно, кто-то облегчил мне мою участь, может быть, убить тебя мне было бы и вправду трудно... Где мне лучше сделать это?.. Здесь, в комнате?.. Я не думаю о том, как нас найдут. А нас ведь найдут, это ясно... В комнате, в холодной нетопленой комнате... может быть, растопить печь... вон в ней тлеют угли... красные головешки... они еще тлеют, еще горят, еще вспыхивают, еще... живут...
Он, с ней на руках, снова поднялся. Шатаясь, как пьяный, сделал два, три шага к двери.
– Вон из дома... вон, на улицу... на воздух... в ночь... Там метель, там ветер... Там – свобода... И снег, бешеный снег все валит и валит, все метет и метет... Моя пушка при мне... Мой висок – вот он, при мне тоже... Куда ты скажешь мне, туда я и выстрелю... Скажи мне... скажи!..
Он, качаясь, сжав зубы, вышел с ней на крыльцо. Высоко над ними, в черном как деготь небе, туманно, сквозь дымку метели, мерцали звезды. Тускло, печально горели в деревенской тоскливой тьме два, три окна – в дачах, в избах напротив не спали. Люди не спали. Люди жили. Сейчас он, Ким Метелица, жить больше не будет. Что это значит – не жить?
Он, с ней на руках, как со спящим ребенком, сел на крыльцо, прямо в пушистый, за вечер и ночь наметенный белый снег. Прижался мокрым от снега, от слез лицом к ее лицу.
– Мария... Машенька... Марочка, дитя мое... Я так много прожил на земле до тебя, без тебя, что мне страшно – я старше тебя на целую тысячу лет, и это чудо, что мы встретились, что мне довелось узнать тебя, прикоснуться к тебе на земле... Я убийца, но какое счастье, что это не я тебя убил... Ну что ж... Попрощаемся, жизнь моя... Поцелуй меня... в последний раз...
Он рывком наклонился над ней – и замер над ее приоткрытыми губами, как замирают над розой, вдыхая ее аромат. Коснулся губами ее губ так тихо и нежно, так неслышно, что сам не понял, где воздух, где губы, где слезы, где конец долгого вдоха.
Застонал, голову поднимая. Взял ее лицо в ладони. Ветер пошевеливал ветки дерева над ними, стряхивал снег им в лица, на плечи. Черное небо мрачнело, наливалось черной кровью. Окна горели в ночи, как волчьи глаза.
– Вот и все... Вот и все, золотая моя. Мария моя, любимая моя. Прощай!
Он вытащил из кармана пистолет. Поднес к виску. Улыбнулся. Держал Марию за плечи одной рукой, другой прижимал к виску дуло. Подумал быстро, не успев схватить мысль за хвост: «Ах, какой же я всегда был меткий стрелок!.. да разве ж в свой висок, стреляя, промахнешься!..» – а палец сам уже, вне его приказа и его последнего, вспышкой, страха и отчаянья, уже делал свое дело, нажимал на курок. Легкий щелчок. Глушитель, отличная штука. Почти музыкантская, как хорошая сурдина у скрипачей, у гобоистов. Надел – и инструмент звучит тише, глуше. Совсем неслышно. Совсем.
И черный сгусток металла падал, падал из руки, из разжавшихся пальцев в чисто-белый, сахарно- блесткий снег. И метель, гудя в трубах старой дачи, развевая по ветру свой белым шелком вышитый плащ, мела, заметала их двоих, обнявшихся на крыльце: он обнял ее, сгорбившись над ней, с неподвижным, гранитным лицом, с черно-алой ранкой чуть выше правого глаза, она лежала, закинув к черному небу лицо, с широко открытыми в ночь глазами, стеклянно-застылыми, агатово-черными, с вывернутой наружу нежной, полудетской ладонью. На безымянном пальце тускло поблескивало в лунном свете железное кольцо старого генерала. Маленькая ножка, неловко подвернувшись, лежала на снегу, обутая в матерчатую, натертую мелом балетную туфлю.
ФЛАМЕНКО. ВЫХОД ДЕСЯТЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ. ПАВАНА НА СМЕРТЬ ИНФАНТЫ
– Я хвалю тебя. Ты сделал все, как я тебе приказал.
– Это не он, господин генерал!..
– То есть как это – не он?..
– Виноват, господин генерал, но это точно не он! Он – не успел... Он сам мне сказал, что он хотел выполнить ваш приказ, но – не успел... Кто-то опередил его...
Молчание в трубке. Молчание между безднами суши и моря.
– Опередил?..
– Так точно, господин генерал...
– Кто?..
– Надя, Надежда, Наденька!.. Ну брось же плакать, что ты вся облилась слезами, слезами же горю не поможешь!..
– Оставьте девушку, господин Метелица. Я хочу ее допросить. Итак, гражданка Надежда Наседкина, вы утверждаете, что вы были в артистической в то время, когда сюда вошла, после выступления, Мария Виторес?
– Д-да... Была...
– И что это за стакан?
Стакан перед ее лицом. Перед ее носом. Пустой стакан. Желтые потеки на стенках.
– Из-под... из-под апельсинового сока...
– Вы помните, кто пил из этого стакана сок?..
– Н-не... Не помню...
– Вы помните, кто наливал сюда сок?
– Да... Я...
– А не господин Метелица?
– Нет... Я...
– Тогда позвольте задать вам один вопрос. Это вы подсыпали в стакан, из которого пила сок Мария Виторес, яд, ставший причиной ее смерти?
– Я?.. Яд?..
– Почему вы так покраснели, Надежда Наседкина? Вы смущены?
– Я?..
– Ну не я же, в конце концов!
– Я... я не сделала ничего плохого... не надо... не надо меня в тюрьму!..
– Надя, Наденька, не плачь... Перестаньте убивать девушку вашими глупыми вопросами!
– За оскорбление следователя подозреваемый тоже несет ответственность, так же как и свидетель, вы, господин Метелица, об этом знаете?..
– Это не я... Я не успел, Арк!.. Я – не смог!..
– И не я, Станкевич. И не я. Я тоже не успел. И тоже – не смог бы.
– Что же в ней было такого, Арк, что же...
– Дуэнде. По-испански это называется дуэнде, остолоп.
Там. Та-та-та-там. Та-та-та-там.
Стучал маленький барабанчик сердца.
Самолет делал круги над аэропортом, снижаясь, плывя в небесах все ниже и ниже, и уже явственно- страшно доносился гул двигателя, его бессмысленный, тупой, как у быка, рев, и люди, встречающие рейс,
