Изгнание из рая

все извергли… промывания, уколы, аппарат какой-то диковинный к почкам подключали – у меня почки отказали, Митя… Я понял, что в теле человека Бог все устроил как надо, и все связано… Если что-то одно отказывает – все по очереди выходит из строя, и довольно быстро… Ну ладно обо мне, это совсем неинтересно… Как ты?..

– Я?.. – Митя сидел у его постели уже весь красный, вишневый, будто из парной. – Я… сам не знаю… о тебе беспокоился…

Ты предал его. Ты его предал. И ты беспокоился о нем. Лицемер. Какой же ты лицемер, Митя. Вези его теперь, с больными-то, исхлестанными лекарственной отравой почками на воды, на курорт, в ту же Ниццу, на ту же Ривьеру. Ты, сволочь. За те же сто лимонов твоего поганого Бойцовского.

– Беспокоился?.. – Котино лицо озарила слабая улыбка, бледные губы задрожали, будто он опять собрался заплакать. – Ты так добр, Митя… Тебе не надо быть с ними… А они… Они меня все равно уберут… уберут все равно… ты же знаешь, они всегда доделывают дело до конца… Уберут, как убрали всех… У меня есть два выхода… у меня два пути… а третьего – уже не дано…

Котя сглотнул. Приподнялся в постели на локтях. Его глаза заблестели. Он поморщился от боли. Боже, как он исхудал, кожа и кости, подумал Митя; как Иоанн Креститель в тюрьме у Ирода Антипы. И никто, никакая Саломея не попросит после пляски его голову на блюде для Иродиады. А вот он, Митя, чуть не попросил. Для себя самого.

Митя закрыл глаза. На миг ему представилось, что у него вместо лица – тигриная усатая, хищная морда. И зубы оскалены. И вместо улыбки – вывален жаркий, слюнявый язык. Котя бы сказал ему: перекрестись. Как он может перекреститься, когда его руки снова замараны. Котя жив, Боже, благодарю Тебя. А если б он умер там, в Боткинской больнице, наглотавшись под завязки тазепама, реланиума и димедрола – что бы ты делал сейчас, неофит несчастный, миллионер недостреленный?!

– Ты не хочешь пить?.. – беспомощно, жалко пролепетал он. – Вот – чаек… тут, на тумбочке, с лимончиком… и у меня лимон в кармане есть, хорошо к чаю, завалялся…

Лимон. Сто лимонов. Лимоны, лимоны. Скулы сводит. Оскомина.

– Нет, спасибо… не хочу кислого… хотя для почек надо пить чай, много чаю… и хорошо бы – с молоком… со сливками…

– Я тебе принесу сливок…

– У меня выбора нет… Мне надо убираться самому, чтобы меня не убрали… Или монастырь… в монахи… там-то меня не раздобудут… или – на войну, на Кавказ…

– На войну?!.. – Митя сунулся к нему, поддержал его голову – Котя стал заваливаться на бок, видно, сильно закружилась у него голова, помутилось в глазах, он на миг потерял сознанье, и Митя, не рассуждая, подхватил его, осторожно положил на подушки. – Ты же не умеешь воевать, Котя… какой из тебя солдат!.. какой воин!.. Если б ты хоть что-то умел воинского!.. Ты, небось, и в армии не был…

– Я такой с виду маменькин сыночек, да?.. – слабым голосом спросил Котя, очнувшись, отирая ладонью со лба холодный пот. – А на самом деле, Митя, я ведь военное училище закончил, я ведь суворовец, я ведь, друг мой, офицер… да только кинул я армию, кинул… или это она кинула меня… разорвались мы с армией, увидел я всю ее ложь, всю подноготную грязь, весь обман и подлог… я быть в ней не смог, но я понимаю в военном деле получше тебя… жили б мы раньше, жили б тогда– юнкером был бы… а русский офицер всегда на Кавказе кровь свою лил, Митя, ну да, так всегда было!.. вспомни Лермонтова, вспомни Толстого… «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал»… Я пойду туда, туда, Митя… Это война не государств, не политиков – это война религий, этносов… они хотят зеленым знаменем пророка задушить Христа воскресшего, да не выйдет у них, у чернобородых…

– С ними все сложно, Котя, – глухо произнес Митя, вынимая из кармана носовой платок и сам вытирая пот Коте с лица, – они-то ведь мыслят, что освободительная война у них!.. что они сражаются – за свою свободу!.. за свою собственную, а не за нашу и вашу!.. За свою свободу – и умирают во имя нее, как уирмали бы во имя Аллаха… Ты понимаешь, свобода… свобода…

У него вырвалось:

– Я не знаю, что это такое…

Он смял, скомкал в кулаке платок. Котя печально глядел на него. Глаза Оболенского опять наполнились слезами.

– Знаешь, Митя, – неслышно, беззвучно прошептал он, кладя руки поверх одеяла крест-накрест, – когда я побывал там… ну, ты сам понимаешь где… я почувствовал… я понял, что вот там – и есть настоящая свобода!.. Поэтому оттуда никто не хочет возвращаться, если его туда забирают… а если кого возвращают, вот как меня, – нам уже не страшна ни жизнь земная, ни все, чем нас пугают здесь: а вот там будет – ух как страшно!.. Ничего там страшного нету, Митя, там – Рай и благость, и свет, и воля… Свобода… Не бойся за меня. Мне не страшно будет на войне. Я пойду офицером. Скоро взятие Грозного. Намечается штурм. Разбойники сидят в городе. Они его не сдадут. А мы его возьмем все равно. И я пойду под пули. Лучше погибнуть там под пулями врага, чем здесь… – Он умоляюще поглядел Мите в лицо. – …от пули последней заевшейся сволочи…

Митя поправил ему простыню. Сам взял стакан с тумбочки, отхлебнул остывшего чаю.

– А тебе не кажется… тебе, такому христианину… что убивать – кого бы то ни было – грех?.. Ну, большой… смертный грех?.. А ты ведь пойдешь убивать, Котя, по-настоящему… Ты же никого, никогда не убивал… И вдруг – ты там… пули, танки, огонь, прицельными, наводка, пли!.. ложись!.. все рвется, все горит… гимнастерки на людях знаешь как быстро заграются?!.. особенно если облить бензином… А танк тоже горит ничего себе… И ты – там – внутри – в железе – и в огне… Ты спятил, Котя, тебе же по всем заповедям Бога – нельзя туда!.. Ты же не сможешь выстрелить!.. Просто – взять автомат и расстрелять всю обойму – в пустоту… А там – на домах, на чердаках – снайперы сидят… Тебя, тебя убьют сразу, а не ты убьешь… Так зачем же?! – заорал Митя натужно, и шея его побагровела. – Зачем же ты туда идешь?!.. Жить все равно не хочешь?!..

Котя прикрыл глаза. В комнату всунулось испуганное личико медсестры: что тут такое творится?!.. не можете поосторожней на поворотах?!.. ведь это все-таки больной человек, а не медведь в берлоге!.. Митя махнул рукой: извините, ладно, уходите, мы тут договорим…

Котя лежал с закрытыми глазами, вытянувшись, замерев, без движенья – как святой в гробу. И руки на груди крест-накрест сложены. Князь, аристократ, провались все на свете. Порода в каждой черточке просвечивает. Себя под пули – только не свою честь. Честь сохранит, убережет. Вот оно, воспитанье. Вот он – мир иной, потерянный, вновь не обретенный.

Еще Котя не разлепил губы, а Митя уже знал ответ.

– Затем, что я иду на эту войну защищать не только великую Россию, ставшую великой блудницей Вавилонской, что в будущем может снова стать великой Русской Империей, если мы сами, все, постараемся… но и потому, чтобы защитить русскую честь… о нас ведь уже говорят гадости… что мы, мы сами, наши, русские военные продали чеченским террористам взрывчатку, чтоб взорвать московские дома… и даже что это мы сами их взорвали… чтоб посеять в народе ненависть к Чечне, страх перед Чечней, чтобы войну в Чечне приветствовали… так же, как и любую войну, ибо все, что ни делает государство – ура, справедливо, велико… Но у меня есть душа. Отдельно взятая живая душа, Митя. И я пойду и положу свою душу за други своя – просто потому, что есть честь сраженья, что маленькой своею смертью я отмою замаранную, загаженную честь русского солдата. Я пойду солдатом – не офицером… Я… отработаю…

Митя глядел на лежащего в подушках князя Оболенского, как глядел бы на него мертвого, в гробу, при орденах, на войне заработанных.

– А в монастырь… не лучше?.. может, уедешь… пострижешься… в Ипатий?.. в Лавру?..

– Не могу, – догадался Митя по шевельнувшимся Котиным губам. – Не могу еще. Не чувствую себя готовым. Я хочу смыть кровью… безвинную кровь… я даже денег за эту службу не возьму, там же все наемники, там же все работают… я – не зарабатывать еду… я…

Он открыл глаза. Взял Митину руку. Его рука была горяча как огонь.

– Я еду туда – страдать… Христа ради…

«Как те, юродивые, тогда, давно», – подумал Митя, и мороз прошел у него белой кистью по спине, поднял дыбом волосы надо лбом.

КРУГ ПЯТЫЙ. БЕЗУМЬЕ