Юродивая

Елена Крюкова Юродивая

ПЕСНЬ ТОРЖЕСТВУЮЩЕЙ ЛЮБВИ (о романе Елены Крюковой «Юродивая»)

Елена Крюкова – поэт; ее проза необычна и на сегодняшний день необычайна. Попытаюсь сказать о поэтике этой вещи.

Бесконечные периоды обнаруживают глубокое и сильное дыханье, верно «поставленный» ритм; синонимические ряды и грозди эпитетов говорят о сложном составе красок, стремительно бросаемых на полотно (отец автора, Николай Крюков, был художник; многое врожденно и перенято – этакая вихревая малявинская манера); отказ от сглаженной реальности будней в пользу фантасмагории бытия говорит о стремлении к Истине – Ее колючие искры вспыхивают на каждой странице. Перед нами то, что вернее всего назвать ПЕСНЬ, нынче действительно необычайная, умолкшая века тому назад. То притча, то сказ, то чисто музыкальная импровизация (Крюкова – музыкант: рояль, орган), то стихи как восхолмья, всегда уместные на равнине.

На четырехстах страницах «Юродивой» все это есть, да и само название провозглашает многозаконность, я бы сказал, этой песни-жизни, многого требующей и от читателя. Управить и выстроить свою песнь (все же ПЪСНЬ!) помогла Елене Крюковой страстная, опять-таки необычайная на сегодня, быть может, единственная по яркости своей ЛЮБОВЬ ко всему сущему. Оглядываясь, не вижу ничего ей вровень. Вспоминая, бормочу строки Уитмена... Любовь и творит чудеса сюжета – как творит она ЧУДЕСА ЖИЗНИ.

Юродивая ипостась Великого Чувства – буквальная близость всего со всем – и пленительной русоволосой Ксении с последним бродягой и самим Христом-Богом. О Русь...

Всеохватывающая такая страсть выводит во множестве сцены и положения, невозможные при малейшем ее недостатке. Тогда Крюкова оскальзывалась бы в пошлость простой телесности, столь любезной рыночному вкусу. И книга ее была бы товарной, как вся эта глянцевая пакость на нынешних лотках.

Словарь и склад этой втягивающей, ворожащей речи там и сям отсылают память к древним причитаньям и плачам (эта Крюкова – к той, к Марфе Крюковой!), заклинаньям, челобитным, молитвам. Сама Ксения – волхова, угодившая в наш век, да еще в пору имперского распада. За отсутствием какого-то общего покаяния-анализа накопленных чувств ужас расплаты налегает на узкие эти плечики, исхлестанные шомполами, на русо-седую прекрасную голову... Почему-то волосы тут постоянно великолепны, к ним ни грязь, ни кровь не пристают... Расплата за прошлое, за сегодняшнее. Русский катарсис? Вывози, юродивый...

«И по причине беззакония оскудеет любовь». Так у Матфея.

В эту скудость то бедная и жалкая, едва живая, то великолепно крылатая и всемогущая, несет Ксения, ВОЛЧЬЯ ДОЧЬ, бесконечную свою, безоглядную, безответную любовь.

Правда, дело это вечное. Россия немыслима без такого анахронизма, без такого «родимого пятна». Без такой абсолютной любови, соединяющей землю и небо. Не будь такой Юродивой на площади и на страницах, я бы не знал, ей-Богу, ЖИВ ЛИ еще несчастный наш народ...

Владимир Леонович

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА

Этот роман создавался как странное видение. Так записывают сны. Так пишут любовные письма. Так молятся и призывают. Возможно, это не проза – во всяком случае, не такая, к какой привыкли и какую ждут всегда, читая книгу.

Для меня это книга Свободы. Ксению я увидела и почувствовала как человека, абсолютного свободного от условностей цивилизации, от всех жестких формул социума. Свобода – это еще большая ответственность, чем несвобода: флаг, что треплет широкий вольный ветер, должен быть сшит очень крепко, чтобы не порвался. Женщина, живущая только сердцем, исцеляющая одной любовью, искупающая и вземляющая грехи мира лишь беспомощным – и мощным – чувством. Такой Христос в юбке... Я писала этот текст не буквами – может, именно сердцем и пишет подобные симфонии музыкант, полотна – художник. В Ксении – несомненные черты Ксении Блаженной (Петербургской), Евфросиньи Полоцкой и всех русских женщин- святых – юродивых Христа ради. Но она живет в сегодняшнем, в нашем дне. И ее юродство – это ее личная, врожденная ей попытка ЧУДА. Ей дано жить внутри чуда в любых условиях – и на краю пропасти, и в дворцовых палатах, и на пыльных дорогах великой жизни.

Сюжета как такового здесь, наверное, и нет. Это просто ЖИЗНЕОПИСАНИЕ – такое, какими были древние апокрифы, «хождения по мукам», жития. Однако внутри этой жизни – приключения и искушения, потрясения и праздники и такие немыслимые экстримы, что каждый фрагмент этой фрески – крутое кино, которое я сняла для себя – посредством этой прозы – сама, без продюсера и камер.

Впервые этот роман был представлен в шести небольших отрывках в журнале «Нижний Новгород» (№ 3, 2001), и редактор изменил название – в журнале роман вышел под названием «Блаженная».

В 2004 году по этой журнальной публикации, по шести фрагментам, роман стал финалистом литературной премии «Ясная Поляна»... и я посчитала это чудом: внимание и благосклонность знаменитых критиков, больших имен в нашей литературе: Лев Аннинский, Игорь Золотусский, Павел Басинский, Владимир Толстой приняли, поняли, заметили мою Ксению...

В 2005 году в издательстве «Дятловы горы» (Нижний Новгород) Игорь Преловский выпустил в свет сто книг «Юродивой». Двадцать из них мы увезли на Парижский книжный салон в 2006 году. Сто книг – моя Ксения была так рада им. В книге я восстановила название, которое изначально дала произведению.

Это книга и реальности, и метафизики. Как в русской сказке, где Иван-дурак являет себя лучшим мудрецом, юродивая Ксенька оказывается самой любящей и мудрой душой в хороводе масок, теней и чудовищ.

Я счастлива, что она – наконец-то – выбегает босиком на снег, под плывущее золото солнца, под взгляды тех, кто будет ей удивляться, плевать ей вслед, любить ее всем сердцем. Пусть она живет и любит – во Истину.

Елена Крюкова

ЮРОДИВАЯ

«Блаженъ и святъ, иже имать часть

въ Воскресенiи первымъ: на нихъ же смерть вторая

не имать области, но будутъiереи Богу и Христу,

и воцарятся съ нимъ тысящу лътъ. Прочiи же мертвецы

не ожиша».

Св. Иоаннъ Богословъ. Апокалипсисъ, XX, 5 и 6.

Говорила быстро, хрипло, задыхаясь. Горячий воздух крыльями опахивал ее щеки, столбами вставал за плечами. Масляный фитиль лампады потухал, вспыхивал на сквозняке. Грязными худыми пальцами ощупывала собственное лицо, мокрое от слез, отбрасывала волосы со лба.

– Я его видела... Видела, да. Боюсь о нем рассказывать. Ведь он слышит речь мою, может, слово плохое скажу – разгневается, огонь нашлет. Народ был при нем, да. Сколько – не помню. Немного. Все больше мужики. Мальчик был один, с румяными щеками, нежный такой. Я запомнила. Он все его рукой за плечи обнимал, гладил по щеке, шептал ему на ухо. Может быть, хвалил. Или тайны передавал. Как меня допустили, не помню. Однажды разрешили ноги ему вымыть. Я раздобыла медный таз, тряпку, синего мыла кусок. Встала на колени и стала мыть. А он возьми и заплачь! И слеза капнула мне на голую руку, вот здесь, у локтя. Теперь на этом месте ожог... смотрите. Пятно, не заживает. Я его целую и крещу на ночь, а то так жжет, что и не заснешь. После того, как я ноги ему помыла, что-то со мной сталось. Иду по зимней улице. Холод, ветер пронзает до костей, снег лицо занавешивает, люди ругаются, скользят, падают в грязь. А я будто по льду не скольжу, а поднимаюсь надо льдом, над наледями, над бурыми грудами снега – вверх. Лечу, не хуже голубя! И озираю все сверху: не метелицу голодную вижу, не прохожих пьяных, а влажно- синий шар, огромный, лазуритовый. У меня на драгоценности сроду денег не было. А тут будто некто великанский мне его, лазуритовый шар тот, на ладони подносит и шепчет: твой! Бери... И я руки вроде тяну,