порезами, и парок стоял над щеками и располосованными скулами, над синяком под глазом.
Прямо на них, уставших от драки, слушавших надземный гул, летел-катился с лестницы третий мужик, лупоглазый, расхристанный, в нищем пальтенке. На лице у него колом торчало горе, ярко светились слезы.
— Вот вы тут деретеся!.. — заблажил он надрывно. — Деретеся, да!.. Гады, суки!.. А тут по Армагеддону опять-снова танки-шманки идуть!.. Броневики!.. Вота!.. Горе-то черпать будем не ложкой — ковшом!.. До нас, до нас эта сволочная Зимняя Война докатилась!.. Поняли?!..
Лех и бандит поглядели в избитые лица друг другу.
— Может, от нас-то она вдаль, туда, и покатилась. Враки все это, что в полководца стрельнули… и она началась… она же никогда, никогда не кончалась…
Они все вчетвером, бандит, Лех, Воспителла и нищий деревенский мужичок, неведомо как занесшийся в бешеный Армагеддон — может, на рынке приехал чем вкусненьким приторговать, может, в гости к куме или на пьянку к дружку, — медленно поднялись вверх по лестнице из-под земли. Гул обнял их. Танков не было видно — над Армагеддоном висел сплошной горький зимний туман, и в него проваливались машины, деревья, люди, лица.
Воспителла попыталась нашарить в холодном тумане окровавленную руку Леха. Она плакала.
— Кому теперь будут нужны мои помады!..
— Не волнуйся. Поедешь за море. Полетишь. Я сам снаряжу тебя. За морем твои сурики всегда будут в цене.
Голос его стал сух и льдист. Она уцепила его за руку — он оттолкнул ее.
— Лех, что с тобой?.. Тебя как подменили. Может, мне лучше… с этим вот бандитом… уйти?..
— Может, и лучше.
Он раздул ноздри. Он зачуял запах пороха. Вот она. Вот она, родимая, пришла, достучалась, добрела сюда. Встречай гостью, град Армагеддон. Война. А, тут женщина стоит. Да. Женщина. Воспителла. Смазливая парфюмерка. И он ей сердце открывал. А вот она, пришла, Зимняя Война. И он снова свободен и счастлив. Она одна, Война, возьмет его сердце — с порохом, с темной кровью, с бульканьем систол.
— Лех, что ты?!
В ее голосе звучал страх. Это был страх животного в бойлерной перед закланьем.
— Все в порядке. — Он выпрямил спину, чувствуя, как все шрамы на спине приходят в движенье. — Иди к себе домой. Одна. Видишь, это Зимняя Война здесь началась. Иди. Я приду позже. А может… совсем не приду. Третий Глаз мы потеряли. Теперь он смотрит на этот мир уже без нас. И Анастасия его никогда не получит. Хоть все глаза в Париже проглядит. Мы его потеряли. И как только мы его потеряли — здесь началась Война.
— Ну, до свиданья тогда… А?..
Она стояла перед ним, мяла на груди изорванную кофтенку.
Молчанье. Гул. Туман.
Бандит и мужичонка стояли рядом с ними, как два святых на иконе. Бандит промакивал рукавом испятнанную кровью ряшку, мужичонка крестился и молился, как умел, зная, что молись не молись — все бестолковое дело. Война глуха к молитвам. Война гудит и прет напролом. Гудят самолеты и танки. Ее не остановишь.
Откройте, Святые, что с нами со всеми станет.
— До свиданья, — с натугой, нехотя, через силу выдавил из себя он, как масло из тюбика.
Он сдержал слово. Он пошел к ней. По черной ночной улице гулял туман и ветер. Неостановимый гул насыщал черный воздух. Он говорил сам с собой. Думал вслух. Произносил слова отчетливо и жестко.
Это всего лишь женщина. Они у меня были. Они у меня, конечно, будут. А это — Война, которую надо ценить и любить. Которой больше не будет никогда на Земле. Никогда. Да. А это что? А это лестница в доме, где живет эта странная женщина. Парфюмерша знаменитая. Я поднимаюсь по лестнице к ней домой. От нее пахнет помадой, земляникой, водкой, парижскими духами. А кто я такой? Я завязывал колючие ремни на шеях. Я стрелял в упор и навскидку в живое тело, когда оно рвется в крике. Я кромсал штыком на куски вражье мясо. Кто враг, я не знал, но не в этом же дело. Я делал выпад — и солдат падал в пропасть с коротким выкриком. Я выучил древнюю мудрость: «Убей ты, не то убьют тебя». Я изучил много видов различных ножей, много сортов пулеметов. А тут всего лишь женщина. Живая, теплая женщина. Я с ней спал когда-то. Но Зимняя Война началась. И медлить нельзя. Сейчас каждый час дорог. Каждая минута на учете. Лебединая сталь в облаках — вперед! Я звоню. И она на пороге. Заходи, гостем будешь. Ты знаешь, зачем я пришел? Как тяжело она молчит. Сказать, что я не приду к тебе никогда. Она пятится к шкафу. Под ее руками подаются дверцы. Что она ищет? Она вслепую нашаривает в шкафу апельсин, очищает его на моих глазах, ест. Вынимает из шкафа еще один, бросает мне. Угостись. На прощанье. Мы с тобой много горького пережили. И ты… не ищи меня, не приходи ко мне больше никогда, слышишь?! Я тону в тебе… как в трясине. Оставь меня в покое. Я плюю в тебя. Я плюю в тот колодец, из которого пил.
Как она внимательно слушала. Как, утомившись собственной грацией, ела апельсин. Глаза ее уставились в одну невидимую точку. Слезы обильно лились из-под ресниц на раскусываемые оранжевые дольки южного фрукта. Ты с ума сошел, Лех. Сошел с ума. Это все оттого, что мы потеряли Третий Глаз. От этого. Нет. Я в своем уме. Я мерзавец, проходимец?.. подлец, да?.. Не приукрашивай меня. Я такой. Я сам знаю, что мне надо. Тебя мне уже не надо. Мне надо Зимнюю Войну. Она сама нашла меня. Мне не надо больше ехать к ней. Возвращаться к ней. Но я не сдюжу ее, если буду рядом с тобой. Лех!..
Она задохнулась, осторожно положила недоеденный апельсин на стол. Развела беспомощно руками. Ты страшный человек, Лех. Он сделал шаг к ней. Да. Страшный. Я такой. А ты думала, я сладкий сироп. Пошла вон со своей любовью! Знаменитость! Но ты, знаменитость… можешь погибнуть просто так, как простая, обыкновенная женщина. А я не могу позволить себе такой роскоши. Я должен погибать обдуманно. Целенаправленно. Устремленно. Тщательно. Гордо. И велико. Это мой звездный час. Это моя Родина — Зимняя Война. Я этого часа здесь, в Армагеддоне, ждал со дня на день. Я родился на Войне и умру на Войне. Я этого мига ждал всю жизнь.
Надо что-то сделать. Поработай руками, пошевели мозгами. Она подошла к телевизору и с отчаяньем, дергано и тупо, как марионетка, нажала на клавишу. Ворвалась во тьму комнаты бравурная, помпезная музыка. На экране замелькали, захороводили кривые, скалозубые лица: «Ложная тревога!.. Народ может спать спокойно!.. Ученья! Ученья! Сегодня в Армагеддоне начались ученья объединенных союзных войск под командованием генералов тр-р-р-р-р-р-р-р-р-р…» Сволочи. Скрывают. Они же все, как всегда, скрывают. Мы же видели — она началась!
Воспителла пожала плечами. Это же трансляция. Корры снимают прямо сейчас. Это же все настоящее. Он подбежал к железному ящику, стал переключать программы — везде мелькало одно и то же, смеющиеся, ржущие лошадиные лица, ветер рвал аляповатые разноцветные флаги. Проклятье! Он заметался по комнате. Ты-то хоть понимаешь, что она — здесь! Она — идет! Застыл перед окном. Процарапал ногтем морозные узоры, ледяные хвощи. Да. Я понимаю. Я понимаю и Войну, и тебя.
Он быстро обернулся к ней. Рядом с собой, близко, крупно, она увидала его родное лицо, рассеченное шрамами. Я живу в состоянии фрустрации, Воспителла. Я в тоске. Я тоскую по этой Войне — я свыкся с ней, как свыкаются с дыханьем. Я тоскую по брошенной жене и детям. Они где-то растут, как грибы. А их без меня — возьмут и срежут — и раскрошат мелко — и запустят в кипяток и сварят — заживо, меня ведь тоже учили варить детей врага! А ты суешься мне под ноги, как сука, со своей сладкой любовью. Выбери себе мальчика! Вейся около кого-нибудь другого! Валяй — замуж, если надоело… танцевать на столах, юродствовать, разбрасывать доллары на кладбищах, мотаться по миру с сапфирами в тысячи карат! Мне это уже надоело. Я хочу умереть в мужском сраженьи. В честном. В настоящем. Не подходи ко мне!
Он закричал еще раз, и рот его перекосился:
— Не подходи ко мне!
Она повернулась к нему спиной. Стала видна ее гордая красивая спина, нагая и перламутровая — она была в том самом черном платье с глубоким вырезом, в котором плясала на накрытом столе в ночь игры в Клеопатру.
Она стояла к нему спиной, не оборачиваясь. Он услышал ее насмешливый шепот. Уж лучше бы я тогда не опоздала на сто двадцать девятый рейс. Зачем я опоздала. Зачем.
