температуру воды, закрывает левый кран и сыплет в ванну зеленый порошок.
Вдруг я понимаю, что в его присутствии здесь все кажется мне несообразным: на нем деловой костюм с прекрасным галстуком и накрахмаленной рубашкой, как будто он собирается читать лекцию или выступать по телевизору, или со всей важностью слушать в суде дело о разводе. Но он ничего этого не делает, а наклоняется над ванной, одной рукой опершись о фаянсовый борт, а другой пробуя воду. Странно.
Он принюхивается.
– Неплохо, да? Немножко мягко, немного, может быть, сладковато, трав не столько, сколько написано на коробке, но все же ничего.
Я киваю. Он мне улыбается; мне так хорошо, я чувствую такое блаженство, что у меня перехватывает дыхание: жить в крошечной комнате, в атмосфере водяных паров и запаха лаванды, что может быть лучше?
Он выходит, возвращается с наручниками. Я протягиваю ему руки, и он мне надевает наручники.
Ванна глубокая и наполнена на три четверти. Чтобы не наглотаться пены, приходится поднимать подбородок. Только закрыв кран, он смотрит на меня, снимает галстук и пиджак.
Я слышу, как он возится на кухне, ходит по плиточному полу, потом (бесшумно или почти бесшумно) по ковру в столовой.
«Делил со мной тайны души моей…» Я слышу голос Криса Кристоферсона сквозь пену, которая забила мне уши. Мы не слушали W.O.X.R. с тех пор, как я однажды сказала, уже не помню к чему, что это – моя любимая радиостанция. Он мне сказал, что по другой программе передают незнакомый отрывок из Вивальди, который он никогда не слышал.
– Тебе незачем оправдываться, – плаксиво ответила я, – если хочешь, переключай, это же твоя квартира.
Он состроил гримасу и ответил, что он сам это прекрасно знает; позже он сказал мне, что это было не лучшее у Вивальди, но послушать все же стоило.
«…А каждый вечер он согревал меня…» Он приходит с бокалом шабли в правой руке… «Все свои завтра я отдам за одно вчера…» убирая пену с моей щеки. Вино ледяное… «Тело Бобби рядом с моим…»
Он одной рукой расстегивает жилет, делает три глотка вина.
– Его зовут Джимми. По телефону его можно принять за ирландца. Ты что-нибудь слышала о массажистах-ирландцах?
– Нет, – говорю я смеясь.
«…Любовь это другое название…»
– Я думала, они все шведы.
«…Больше нечего терять…»
– Я тоже, – говорит он, – шведы или французы.
«…Больше ничто не имеет значения, ничто…»
– Зачем он сюда придет?
«…Но ты свободна…»
– Чтобы хлопать в ладони на кухне, что за идиотский вопрос.
«…Ощущать добро так просто, господи…»
– Массаж, о котором ты мне рассказывала.
«…Ощущать добро мне было вполне достаточно…»
– Я решил, что тебе будет приятен еще один сеанс массажа.
Ну вот, нельзя ничего сказать и думать, что он забыл. Он очень внимателен к тому, что ему говорят, к этому трудно привыкнуть, это не часто встречается. Его ничто не может отвлечь или наоборот заинтересовать сразу. Но он всегда делает выводы из того, что видит и слышит. Если я ему читаю несколько строк из Ньюсуик о какой-нибудь книге, он эту книгу на следующей неделе обязательно купит. В одном из длинных субботних разговоров – мы оба были полупьяны – он говорил мне о шелковице, которую он летом собирал позади теткиного дома, когда ему было девять лет.
– Шелковица? А ты шелковицу не любишь? Я ее обожаю!
Около полуночи он говорит мне, что пойдет купить газету. Через полчаса он возвращается с Таймс и крафтовым мешком, в котором лежит шелковица. Он ее моет, пока я просматриваю в газете рубрики по театру и искусству. Он купил и сливки; он заливает ими шелковицу, которую положил в глубокую салатницу. Мы едим ее до тех пор, пока я говорю, что больше не могу. Он доедает несколько ягод, плавающих в сливках.
– Но где ты ее нашел так поздно?
– А я ее выращиваю на углу Гринвич и Шестой авеню, – торжественно отвечает он, допивая то, что еще оставалось в салатнице.
Массажист приходит около восьми часов. На вид ему лет двадцать, он мал ростом, коренастый, с длинными светлыми волосами и мощными бицепсами, выступающими под синей футболкой. На нем джинсы и эспадрильи, а в дорожной сумке с надписью Исландские авиалинии он принес полотенце и масло для массажа. Я снимаю рубашку и ложусь ничком на кровать.
– Я хочу посмотреть, – объявляет он Джимми, который продолжает молчать, – я хотел бы научиться массировать, чтобы делать это, когда вы заняты.
– Я всегда свободен, – буркает Джимми, разминая мне плечи. Его руки, смазанные маслом, гораздо больше, чем можно предположить, увидев его рост, – они огромные и горячие. Руки у меня расслабляются,
