Эллен Таннер Марш
Упрямица
Глава 1
Величественный особняк Нортхэд стоял на берегу фасадом к морю, к его несмолкаемому шуму, и через огромные окна первого этажа было видно, как бурное море неутомимо накатывает свои волны на гранитные скалы и отмель, покрытую мелкой галькой. В течение столетий бесчисленные штормы и щедрое солнце делали свою работу, и стены особняка приобрели наконец теплый розовый оттенок и выглядели прочными и неподвластными невзгодам, внушая чувство защищенности и покоя поселившимся за этими стенами людям. Непоколебимо прочные гранитные скалы, на которых возвышался дом, подчеркивали красоту и своеобразное изящество здания.
К западу от Нортхэда располагался мыс Лэндз-Энд, или Край света, как называли его англичане. Это была граница Англии с Корнуоллом, и здесь над всей местностью с ее плодородными фермерскими угодьями и обширными вересковыми пустошами безраздельно царил Нортхэд – казалось, что за его массивными стенами кончается цивилизация.
Забранные решетками стрельчатые окна Нортхэда, легко пропускавшие солнце, и умело разбитые и ухоженные парки делали дом еще величественнее. Как могучий великан на краю земли, вздымался он из морских волн, а его башни-близнецы, сложенные из теплого светло-желтого камня, словно стражники охраняли главное здание. С вершины башен хорошо просматривались не только мыс Лэндз-Энд на западе, но и полоса Атлантического океана с бурлящей пеной гребешков на серой воде. А на востоке от дома виднелась неподалеку рыбачья деревушка Сент-Айвз, где гранитные скалы Корнуолла переходили в жи вописнейшую панораму пустошей и террас спускающихся и поднимающихся лугов.
Уже более двух столетий Нортхэд был семейным гнездом Бэрренкортов, влиятельной и уважаемой семьи в древнейшем графстве; род этот издавна слыл таким же гордым, стойким и несокрушимым, как и сам Корнуолл. Ни гражданская война и мятежи, ни житейские невзгоды не сломили духа семьи, и среди старожилов господствовало мнение, что все Бэрренкорты рождались с каплей волшебной крови в сердце. Иначе никак не объяснишь то, что Нортхэд, пережив все беды в прошлом, продолжал процветать. Тут без чуда не обойдешься. Радость и любовь, коварство и насильственную смерть – все повидали эти древние стены, видели они и высоты человеческого духа, и мерзкие пороки, ибо все Бэрренкорты рождались с ощу щением неиссякаемой жажды жизни и всего, что она могла предложить.
В это холодное хмурое утро 1848 года башни особняка скрывал клубящийся туман, а розоватый кирпич потемнел от пятен влаги. Казалось, что Нортхэд нахохлился на вершине скалы, словно задумчивая большая и хищная птица. По склону горы, где от земли поднимались ароматные испарения, скакала всадница. Высокопородистый длинноногий гнедой жеребец, выведенный путем тщательного отбора лучших особей, мчался на огромной скорости, тяжело дыша. Его подковы глухо барабанили по дерну. Чуть переместившись в седле, наездница свернула с дороги, вьющейся среди садов и огородов, к белеющим вдали конюшням особняка.
– Знаю, старина, что ты еще не устал, – прошептала на ухо жеребцу девушка. – Ты ведь можешь лететь как ветер, если захочешь.
Она прижалась к шее жеребца, и тот, послушный воле хозяйки, вихрем промчался по лужайке; из-под копыт полетели комья грязи – деревья и кусты мелькали перед глазами девушки.
Рэйвен Бэрренкорт с пылающими от возбуждения щеками ослабила поводья, чтобы не мешать неудержимому бегу Синнабара. Могучий жеребец мчался вперед, заражая всадницу жаждой стремительного полета. Кровь забурлила в жилах девушки, и она закинула голову, чтобы прохладный летний бриз остудил ее разгоряченное лицо. Ее глаза со скошенными, словно у кошки, уголками, неве роятной темной желтизны, сверкали от удовольствия. Нежные розовые губы приоткрылись, и она рассмеялась от восторга. Именно так чувствуют себя птицы во время полета!
На вершине невысокого холма она остановила с неохотой подчинившегося ей жеребца и оглянулась на Нортхэд. Синнабар нетерпеливо забил копытом и заржал. Но Рэйвен неотрывно смотрела, как жадные волны захлестнули кусочек песчаного пляжа внизу. С того места, где она стояла, казалось, что коварные волны прилива вот-вот поглотят упрямый Нортхэд, затянутый пеленой брызг. Однако это была лишь иллюзия. Дом прочно стоял на скалах, а два крыла, отходящие от главного здания, надежно защищали от свирепых ветров внутренние парки и садик с цветами, кустарником и старыми деревьями, придававшими особняку нежный колорит и редкую красоту на фоне суровых контуров побережья. Эта картина вызывала восторг и восхищение: особняк и скалы как нерушимая основа, а кустарник и нежные цветы как временные приметы летней пышности, подчеркнутые роскошью ухоженных парков. Короче говоря, это была пристань в суровом и беспощадном крае, где красота бросила свой якорь.
Эта картина была очень дорога сердцу Рэйвен, ей никогда не надоедало глядеть на нее. Катаясь верхом, она всегда останавливалась на этом месте, чтобы впитать в себя любимый, придающий ей силы пейзаж, а уж потом её взгляд обращался к более суровым картинам. Развернув Синнабара, она заставила его ехать неспешной рысью, руки в перчатках умело натянули поводья, давая понять жеребцу, что ей сейчас не до галопа. Жеребец послушно подчинился приказу хозяйки, лишь поднятые уши и раз дувающиеся ноздри говорили, что ему вовсе не надоела их бешеная скачка, и только подай знак – он тут же сорвется с места. Рэйвен нежно погладила сильную шею животного, и глаза её просияли от гордости. Она сама выпестовала Синнабара из маленького жеребенка и под руководством отца тренировала его для себя. Синяки и ссадины вспоминались теперь с улыбкой, хотя их было немало, ибо Синнабар рос неуправляемым жеребенком. Частенько его упрямство доводило ее до слез. Но она была терпеливой и настойчивой, упрямства ей тоже было не занимать, так что Синнабар сформировался в «очень привлекательную лошадку», как любил говаривать её отец. Так он маскировал свою гордость дочерью, но она прекрасно знала, как он гордился ею: даже планировал на следующий год завести потомство от Синнабара, надо было только подождать его полного возмужания… Но все эти планы так и остались планами из-за внезапной смерти отца.
В янтарных глазах засветилась боль, Рэйвен плотно сжала губы. Ей не хотелось испортить чудесную верховую прогулку грустными воспоминаниями, она и так впервые за последнее время непрерывных проливных дождей выбралась покататься. К тому же она непозволительно долго находилась во власти печальных дум, порой доводивших ее до отчаяния. Жеребец мгновенно уловил перемену настроения Рэйвен, ее желание встряхнуться и тут же отреагировал, перейдя на галоп. Рэйвен не стала останавливать его. Она натянула свою маленькую шляпку на лоб, чтобы ее не снесло ветром, и Синнабар, словно птица, рванул вперед.
По узкой проселочной дороге, петлявшей среди холмов и полей в направлении из Лэндз-Энда в Пензанс, тряслась, поскрипывая, маленькая бричка, и Рэйвен, перемахнув на Синнабаре через невысокую каменную изгородь, отделявшую поле от дороги, заставила жеребца перейти на шаг, чтобы взглянуть, кто там едет. Узнав фигуру преподобного Парминстера, она издала еле слышный стон, но делать было нечего. Тощая, плохо кормленная кобыла пастора покорно плелась, таща за собой скрипучую повозку.
– Доброе утро, преподобный отец, – вежливо сказала Рэйвен, поравнявшись с бричкой. Синнабар повернул голову и презрительно зафыркал при виде утлой телеги и жалкой клячи.
Преподобный Парминстср взглянул на раскрасневшееся лицо красавицы, сидящей на возбужденно бьющем копытом жеребце, и его полные губы неодобрительно сжались.
– Вы не в трауре, мисс Бэрренкорт, – заметил он своим гнусавым голосом, напомнившим Рэйвен о мучительно скучных воскресных проповедях.
Она взглянула на свою темно-зеленую амазонку.
– Я-а… э-э-э…
– Дьявол неустанно подкарауливает тех, кто не следует заповедям Господним, – напомнил ей пастор. Его длинное, тонкое лицо излучало уверенность в собственной непогрешимости. – Предупреждаю вас, мисс Бэрренкорт, вам не избежать сплетен и пересудов, если вы снимете траур раньше срока. Вас осудят.
– Кто? Господь или вы? – гневно отрезала Рэйвен, слишком хорошо знавшая преподобного, чтобы смутиться от его поучений. Пусть думает что хочет.
Щеки преподобного побагровели.
– Я не стану укорять вас за дерзкий язык, дитя мое, потому что знаю: каждое ваше слово или поступок продиктованы скорбью. Но я намерен лично проследить, чтобы вы не свернули с праведного пути после
